Пристальное прочтение Бродского - [3]

В школе к тому моменту изучили Серебряный век. Я из него тогда вынес только потрясение ранним Маяковским. Зрелый Мандельштам мне был еще незнаком. А все остальное казалось детскими игрушками — можно читать, а можно и не читать. Семена падали на сухую землю — по ней надо было сначала пройтись лопатой.

В общем-то, Бродский и оказался такой лопатой. В почве, которую ему удалось раздолбить, смог потом буйным цветом расцвести весь вертоград русской поэзии. Но я прекрасно помню, что голую землю продолбил именно он. Это не значит, что я теперь всю остальную поэзию читаю через Бродского. Нет, единственное, в чем он действительно провел настройку восприятия, так это в убеждении, что большой поэт всегда работает на голой земле. Он всегда берется поднимать целину — сознание, не тронутое словом. Потому что абсолютная противоположность поэта — человек, для которого поэзии не существует, — вернее, она для него, конечно, существует, но в виде бирюлек или слащавых готовых ответов, которые ему предлагаются в ответ на его суровые жизненные вопросы. Эти представления не имеют отношения к тому, что такое поэзия на самом деле. Учитывая, что, по оценке самого Бродского, во все времена стихи читает примерно один процент населения, недостатка в голой земле на этой вроде бы обжитой планете не предвидится.

Так вот — о нескольких вещах, которые угадываются в Бродском сразу, с любой строчки.

Сразу ясно, что перед тобой варвар. Точнее, перед тобой настоящие стихи, написанные варваром, — это сочетание на деле даже сложно сразу осмыслить.

С первых же строк Бродский опознается как поэт, для которого цивилизации — либо еще, либо уже — нет. Цивилизация присутствует только в виде руины — настоящей или будущей. То есть будущее любой цивилизации известно — ее пожрет стихия моря и времени.

Когда-нибудь оно, а не — увы —

мы, захлестнет решетку променада

и двинется под возгласы «не надо»,

вздымая гребни выше головы…

Человеческий мир у Бродского — разрастающаяся и одновременно разлагающаяся масса. Человеческая единица живет у него не среди людей, а среди времени и пространства. Он как поэт родился не в Ленинграде, а в «балтийских болотах», набегающие волны рассказали ему о рифме. Масштаб этого неодушевленного мироздания делает человеческий голос «блеклым» — несоразмерно ничтожной частностью, которая, чуть сдвинь перспективу, становится неразличимой. Поэтому поэзия Бродского — особенно по сравнению с ахматовской — почти лишена психологизма. Вернее, психологизм есть, но весьма варварский — это психологизм выживания человеческой особи в нечеловеческих условиях времени (мир истории) и пространства (мир вещей), за которыми ощущается холодное Ничто, заставляющее жить.

Север крошит металл, но щадит стекло.

Учит гортань проговорить «впусти».

Все силы поэта направлены на осмысление отношений между одушевленным и неодушевленным. В мире людей же сюжеты весьма просты.

Не диво,

что в награду мне за такие речи

своих ног никто не кладет на плечи.

Нужно иметь не только природную смелость, но и очень чуткое историческое сознание, чтобы отдать себе отчет в своем варварстве, чтобы принять себя как варвара, которому нельзя доверить такое дело, как строительство цивилизации. Потому что — это логика Бродского — как ее ни строй, получается империя. XX век показал это в полной мере. А значит, надо вернуться к базовым инстинктам выживания, сохранения собственной индивидуальности там, где ничто не располагает к ее сохранению.

Ничего этого не было и не могло быть ни в Серебряном веке, который упивался неограниченными возможностями художника-Творца, ни в тесных рамках социалистического реализма, в которых не оставалось места интересам отдельной человеческой особи. А для Бродского все проблемы человечества сосредоточены внутри частного «я». Поэт — а через поэта сама эпоха — возвращает человека к правопросам, в центре которых — судьба одушевленного существа в неодушевленном мире.

Сохрани на холодные времена

эти слова, на времена тревоги!

Человек выживает, как фиш на песке: она

уползает в кусты и, встав на кривые ноги,

уходит, как от пера — строка,

в недра материка.

Поэзия для Бродского — акт, тождественный первому шагу по земле выброшенной из воды рыбы, — это акт выживания. Бродский потряс тем, что во второй половине технократического XX века заговорил так, будто человеком еще ничего не создано для того, чтобы вопросы выживания можно было бы считать снятыми. Он стал первым в русской поэзии голосом абсолютно разрушенной эпохой культуры — культуры, которая также была создана человеком.

В этом, к слову, ключевое различие между двумя нобелевскими лауреатами — Бродским и Солженицыным. Для первого было очевидно, что тирания XX века — это фиаско человека как такового, второй же видел врагов, породивших тоталитарный строй, где угодно, но не в природе человека. Солженицын, согласно логике Бродского, ошибочно полагал, что человеку, обществу можно просто дать другую программу действий — и это изменит мир. Для Бродского это убеждение запрограммировано на повторение ошибок, результатом которых — всегда как будто случайным — становится диктатура (см. его эссе «Катастрофы в воздухе»).