Прискорбные обстоятельства - [16]

Большею частью мы молчим — тишина накапливается вокруг нас, словно электричество в трансформаторной будке, и постепенно становится гнетущей. И только изредка Серокуров внезапно пришпоривает свое кресло-качалку и несется неизвестно куда под деревянный, перекатывающийся по половицам перестук, да бередит душу долгий, протяжный стон дряхлых стропил откуда-то из-под самой крыши — вот и все, что связывает теперь нас с некой абстрактной реальностью бытия. Иногда мне кажется, что подступает забвение, — как если бы сознание незаметно ускользало из тела и блуждало где-то там, в неведомых пространствах, а нас уже давным-давно не было на этом свете. Но через неясные провалы во времени кто-нибудь из нас возвращается из странствий — звякает початой бутылкой или нащупывает сало с хлебом и ломтик соленого огурца, — и тогда мы снова тянемся друг к другу стаканами, через силу глотаем перегнанный Серокуровым из остатков варенья самогон и что-то необязательное произносим, чтобы не просто так пить, а непременно со смыслом…

Сколько себя помню, я всегда плохо усваивал спиртное, и потому по возможности пытаюсь уклоняться от подобных застолий. Однако же всякий раз по приезде на дачу принужден пить с Серокуровым — когда больше, когда меньше, но по определенному, необъяснимо сложившемуся, как если бы сложился сам по себе, ритуалу.

Этот ритуал соблюдался нами неукоснительно, без просьб, понуканий и напоминаний друг другу.

Сначала мы выбирались из машины, запирали дощатые ворота — одни на два наших участка — и сосредоточенно, не сговариваясь, отправлялись по своим углам. На пороге каждый обивал снег с обуви, звенел засовами и замками, скрипел обмороженными дверьми — и в настоянной хрусткой тишине дачного кооператива, зовущегося Сосновым Бором, подробно и чутко слышал, что делает другой, как если бы не на соседнем участке находился, а совсем близко, в двух шагах, рядом. После, растапливая печь, я видел в окно, что и над серокуровской дачей кучерявится сизый дымок, что этот дымок постепенно набирается, точно губка, густо-серым, с желтым и коричневатым отливом, цветом и наконец густеет и исходит в хмурое небо темной пепельной полосой. Затем до меня доносились звуки, напоминавшие удары колотушкой по сухому дереву, и отрывистое хриплое хеканье: это неугомонный сосед принимался рубить дрова — с размахом и остервенением, как рубили в давние времена головы супостатам лихие царские опричники.

«Не дай господи попасться такому в лапы!» — всякий раз приходила в голову странная мысль, хотя ничего дурного на моей памяти за Серокуровым не водилось, кроме того давнего, до сего дня так и не проясненного случая…

Когда же растекалось по дощатому полу первое тепло, доставались и раскладывались по столу привезенные из города припасы, и уже шипела и брызгала раскаленным жиром закопченная чугунная сковорода, тогда у кого-нибудь из нас вдруг обнаруживался изъян в приготовлениях, как то: заканчивалась соль или не был куплен по недоразумению хлеб. И вот уже за окном набегали к крыльцу соседские шаги или, напротив, я спешил к Серокурову, а то, наперед не сговариваясь, мы необъяснимо встречались на полдороге друг к другу. «У меня тут…» — говорил кто-либо один, но выражение глаз в такие минуты было у нас абсолютно одинаковым. Как же, и в самом деле, было нам не сбежаться, не посидеть дотемна, не выпить, если у соседа — яичница-глазунья, да еще с лучком, да на сале!

И вот мы сидим в серокуровской времянке и пьем. Пьем и молчим, молчим и пьем. И витаем в своих мирах, которые почти не пересекаются — за ненадобностью.

Скрип-скрип! — под тяжестью тела стенает заезженное кресло-качалка, опля-опля! — возносятся и ниспадают долу драные шлепанцы, — Серокуров качается с сигаретой в прокуренных зубах, глаза полузакрыты, в руке — стакан с недопитой водкой. А где же я? Я укрылся в углу дивана, среди неистребимых кошачьих запахов, сам себе невидим, а потому незрим, — невидимке легче бороться с хмелем, который медленно, но неотвратимо побеждает тебя.

— Пам-парам-парам! — цедит сквозь зубы Серокуров, затем втягивает щеки и, двигая губами, выпускает в потолок синюшное кольцо дыма. — Гниды — это такие домики на волосах с зародышами паразитов. Заведется на голове вошь, потом — еще одна, и вот уже они спариваются, плодят деток, строят домики… Женя, у тебя на голове не завелся еще оптимистический капитализм? Это чтобы кому-то было хорошо жить за твой счет, питаться тобой и на тебя же гадить. А ты чешись себе, Женя, чешись! Были еще анархизм, социализм, коммунизм… И еще что-нибудь подобное будет. Меня из всех этих «измов» удовлетворяет исключительно гедонизм!

Я молчу в своем углу, потому как из глубины моего естества медленно поднимается по пищеводу изжога, — я ощущаю приближение ко рту чего-то горчично-мерзостного, пытаюсь уловить это нечто на вкус, затолкать глотками обратно. Увы мне, увы! Легче уж надраться до омерзения, чтобы хмель окончательно одолел и меня, и изжогу, и безжалостный мир вокруг нас.

А может, это и не изжога вовсе? Может, это мысли меня донимают — все об одном и том же, неотступно портят мне желудок и кровь. Пока я растапливал печь, возился с привезенными продуктами, пока готовил себе ужин, я прикидывал так и эдак: все ли у меня чисто