Пришедший оттуда - [15]

Вошли в третий корпус. Нас обдало волной тепла и шума. Между рядами станков двигались фигуры в белых халатах. Висел плакат: "Подхватим почин Гладких и дадим..."

Из окошек, прорезанных в потолке, падали косые мощные лучи света и упирались в цементный пол, как накренившиеся колонны. Когда проезжал кран, лучи один за другим гасли и потом один за другим появлялись опять. Музыка света... Математика света...

- Пошел брать расчет, - Андрей тихонько засмеялся. - Стою в отделе кадров, он у нас рядом с бюро пропусков, окна большие, во всю стену. Смотрю, бежит моя гордячка, безо всего на голове, прямо по дождичку. "Уже уволился?" Еле дышит. "Подождем, Андрюша, потерпим, лучше я кулон продам, что мне мама подарила". Вот так и остался я на заводе...

Равномерный монотонный шум цеха походил на гудение роя огромных заводных металлических пчел. А минутами казалось, что это прибой в стране великанов перекатывает гигантскую гальку.

С Андреем многие здоровались, его окликали издалека.

- Андрюша! Домой вместе? - спросил пожилой рабочий, который стоял у большого сердитого станка. Похоже, станок сердился, что его, такого большого и сильного, заставляют делать мелкую, точную, тонкую работу. Он шипел, раздраженно фыркал, выбрасывал голубые искры и бормотал что-то упрямое, вроде: "А вот не хочу и не буду. Не зас-тави-те! А вот..." Но все-таки делал, что требуется: полировал маленькие розовые ноготки, которые сползали друг за дружкой по пологому желобу, подстригал их, рисовал на каждом белую лунку, раскладывал длинными рядками в узких коробочках, выстланных бархатом.

- Не получится вместе, соседушка, - Андрей вздохнул, - остаюсь на заводе в ночь. Надо проверить работу столовых в третьей смене...

Мы шли вдоль конвейера. Медленно плыли розовые тела, легкие, еще пустые - оболочка человека, форма без содержания. Их жалили с разных сторон какие-то сверла, намечая отверстия для головы и рук, в них врезались зубастые фрезы. Я отвернулся - мне почему-то было тяжело на это смотреть.

- Вот и сборочный цех, - сказал Андрей. - Вам направо.

Отойдя, он оглянулся и помахал мне рукой.

А там, дома, лежит ребенок под алым стеганым одеялом - еще живой.

Еще теплится капелька жизни, горит малый слабый огонек. Еще можно его раздуть. Еще можно спасти ребенка - сегодня. А завтра, вероятно, будет поздно.

Один маленький шанс. Жизнь ребенка зависит от того, насколько быстро идет троллейбус. Зависит от того, большая очередь в бюро пропусков или нет. Зависит от неизвестного человека, которого я сейчас увижу, от того, каков этот человек. Верит ли он действительно в те высокие слова, что произносит, - или произносит, потому что положено произносить, не вдумываясь, не углубляясь...

Жизнь ребенка зависит от меня. От меня лично. Вдруг сейчас дверь начальника заперта, идет совещание - важное для этих людей, срочное. Сумею ли я пробиться? Найду ли убедительные слова? Достучусь ли до их сердец?

Эдик, тот, я думаю, пролез бы в замочную скважину. Будь на моем месте тесть, твердый, спокойный, - его, конечно, стали бы слушать, он нашел бы что сказать.

Как сказал Ценципер? "Трудная профессия - быть отцом".

- Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста, вот стул, - вежливо сказал начальник смены, молодой, ясноглазый, с тонко очерченным, немного суховатым профилем, с прямыми темно-русыми волосами, которые он время от времени приглаживал двумя руками, чтобы они не распадались, лежали аккуратно. - Чем могу служить?

Дверь его кабинета была открыта, и виден был цех. Девушки в низко, на самые брови надвинутых марлевых тюрбанах сидели за узкими столами и в тишине, под лампами дневного света, розовыми длинными пальцами собирали что-то тонкое и сложное, непонятное, какой-то клубок рычажков, пружинок, колесиков, - собирали то, что в конце конвейера должно стать сердцем. Да, сердцем ребенка.

Лента конвейера посреди стола двигалась медленно, толчками. Зажигались белые, зеленые и красные сигналы. Размеренно работали девушки, все чем-то похожие одна на другую, строгие и чистые, как монахини, каждая с лупой во лбу, лапка которой была захлестнута на тюрбан. Ярко белел кафельный пол из мелких блестящих плиток.

В стороне, за отдельным столиком, сидела маникюрша, ей привычно доверила свои руки одна девушка в марлевом тюрбане и с лупой, захлестнутой на щеку. Другая ждала очереди, а пока делала странные движения - поджимала и выкидывала пальцы: очевидно, гимнастика для рук.

Сборка сердца. Как здесь важно все, любая мелочь, пушинка, пылинка, любое почти неуловимое движение этих розовых девичьих пальцев над узким сборочным столом. Немного не так, немного вкось поставила петельку, недостаточно тщательно проверила, прощупала крючок - сколько потом горя, слез, сколько человеческих трагедий, как далеко расходятся круги горя, задевая многих. А ведь было всего ничего - какая-то петелька, минутное движение, беглый взгляд в лупу... На качество сердца влияет все - как вчера провела вечер, в каком сегодня встала настроении, грубили или нет соседи по квартире в этот ранний час общих сборов на работу, потом соседи по троллейбусу, с которыми она стояла локоть к локтю, плечо к плечу, потом соседи по заводу, с которыми она шла в общем потоке к проходной, тоже локоть к локтю, тоже плечо к плечу, тесно, слитно. На качество сердца влияет качество человеческих отношений, - маленькое сердце, едва рождаясь, едва сойдя с конвейера сборки, уже зависимо, в нем слышатся ритмы времени, перебои и хрипы времени. Двое ругаются на улице - ты равнодушно проходишь мимо, а может быть, завтра это отдастся, отзовется в сердце твоего ребенка...