Прирожденный лжец. Я или ты? - [32]

Ужасная мысль пришла мне в голову: что если весь этот синдром зависит только от неочищенности и токсичности экстрактов. В таком случае, конечно, вся моя работа теряла смысл. Оказалось бы, что я имел дело не с новым овариальным гормоном, даже не с каким-то вездесущим биологическим началом, а просто с повреждением как таковым…

Я был настолько угнетен, что в течение нескольких дней вообще не работал. Я только сидел в своей лаборатории, пытаясь освободиться от этого состояния и размышляя о том, что теперь делать». (Селье Г. Очерки об адаптационном синдроме. — М.: Медгиз, 1960. — С. 53–54).

Однако дальнейшая работа побудила Г. Селье продолжить реализацию своего плана по созданию теории общего адаптационного синдрома, как вначале назывался стресс.

«Я был просто заворожен такими возможностями и немедленно решил изменить свои планы на будущее. Вместо того чтобы бросить проблему стресса и вернуться к ортодоксальной эндокринологии, я был готов теперь посвятить весь остаток своей жизни изучению неспецифических реакций. Я никогда не имел повода раскаяться в этом решении. Юным слушателям, ищущим собственную область применения своих сил в науке, полезно будет узнать, что при осуществлении этого плана я часто переживал состояние глубокого угнетения. Сейчас, вероятно, трудно себе представить насколько абсурдным казался этот план большинству людей до того, как было накоплено достаточно фактов для его обоснования. Например, я помню одного исследователя, которым я чрезвычайно восхищался и чье мнение значило для меня очень много. Я считал его настоящим другом, который серьезно хотел помочь мне в моих исканиях. Как-то, в течение этих лихорадочных недель, он пригласил меня в свой кабинет, чтобы по душам поговорить со мной. Он напомнил, что за последние месяцы много раз пытался убедить меня оставить это бесполезное направление исследований. Он уверял, что, по его мнению, я обладаю всеми основными чертами исследователя и безусловно сумею что-нибудь сделать даже в обычно изучаемых и признанных областях эндокринологии. а следовательно, не к чему затевать это абсурдное предприятие.

Я встретил его замечание обычной вспышкой неудержимого юношеского энтузиазма в защиту новой точки зрения: я вновь обрисовал необъятные возможности, открывающиеся при изучении неспецифического повреждения, которое должно сопровождать все болезни и все, кроме наиболее мягких, виды лечения. Увидев меня столь непримиримым, столь увлеченно описывающим то, что я наблюдал у животных, получивших то или иное неочищенное токсическое вещество, он посмотрел на меня безнадежно печальным взглядом и, видимо, отчаявшись, сказал: «Но, Селье, попытка осуществить то, о чем вы только что говорили, слишком запоздала. Вы решили теперь посвятить всю вашу жизнь изучению фармакологии грязи!»

Конечно, он был прав. Невозможно было выразить это более резко. Поэтому боль, причиненная мне этим, была так велика, что я и через 17 лет все еще помню эту фразу. Но ведь мне «фармакология грязи», т. е. реакция на неспецифическое повреждение как таковое, казалась наиболее многообещающим предметом в медицине.

Однако чем дальше, тем чаще я сомневался в правильности своего решения. Среди известных опытных исследователей, чьему мнению обычно доверяли, было очень мало таких, которые разделяли бы мою точку зрения. Не было ли глупостью и самонадеянностью с моей стороны противоречить им? Может быть, я тяжело ошибся, может быть, я просто зря тратил свое время?

В это время тяжелых сомнений я черпал силу духа и мужество в сознании того, что один из наиболее уважаемых канадских ученых сэр Фредерик Бантинг (Frederic Banting) с самого начала был явно заинтересован моими планами. В те годы он часто посещал университетские лаборатории-страны, будучи консультантом Канадского национального совета научных исследований. Бывая в Монреале, он часто совершенно неофициально заходил в мою тесную маленькую лабораторию. Из-за тесноты он обычно усаживался на стол и с интересом выслушивал мои дневные грезы о «синдроме становления болезни».

Никто не мог дать мне большего! Он помог мне также получить первую скромную финансовую помощь на исследования этого рода, но не это было наиболее важным. Больше, чем в чем-либо в мире, я нуждался в его моральной поддержке, в успокаивающем чувстве, что человек, открывший инсулин, принимает меня всерьез.

Не знаю, удалось ли бы мне удержаться на своих позициях без его «похлопывания по плечу». (Селье Г. Очерки об адаптационном синдроме. — М.: Медгиз, 1960. — С. 56–58).

Г. Селье был и остается великим гуманистом, искавшим научные пути к избавлению человечества от многих социальных недугов. Его теория стресса стала основой для исключительно результативного и многообразного развития наук о человеке. Подлинный гений, не избежавший мучительных сомнений, критики в свой адрес и восторженных отзывов о своей жизни и работе.

Еще один пример, несомненно, гениального ученого — Дмитрий Иванович Менделеев.

Любой школьник знает, что Д.И. Менделееву принадлежит заслуга открытия одного из основных законов естествознания, навеки обессмертившим его имя, — периодического закона химических элементов. Открытие периодического закона было величайшим обобщением всего эмпирического материала в химии. Периодический закон показал, что все химические элементы закономерно связаны между собой. Если элементы расположить в последовательности возрастания их атомных весов, как это сделал Д. И. Менделеев, то оказывается, что они периодически, через правильные промежутки, проявляют сходные свойства. Этим было впервые показано, что всё многообразие химических элементов и их соединений в природе образует стройную систему, причём свойства элементов закономерно зависят от их атомного веса или же, как было установлено позднее, от их атомного номера. Известные во время работ Д. И. Менделеева 64 химических элемента он расположил в виде таблицы, которая была названа таблицей Менделеева.