Природа сенсаций - [46]
— Ну, ты дома? — спрашивает Ирина.
Какие-то дотошные ученые выяснили недавно, что непросохшая краска на холсте колеблется от звуков человеческого голоса и застывает, сохранив следы этих колебаний, по тому же принципу, что на грампластинке. И можно, вообще говоря, считать эту запись. Услышать голоса великих и безвестных. Художников и их моделей. Вообразить трудно — слова и голоса истории.
Обмен мнениями Пушкина с Кипренским. Боровиковского с красавицей Лопухиной. Дюрера с его молодым человеком. Безграничное поле возможностей — не слишком, честно говоря, плодотворных. Но подслушать давно ушедших — это ладно, это — в некотором смысле воскресить. А живого хозяина окраинной квартиры и его асимметричноликую Ирину?
— Слышно хорошо?
— Да, а тебе?
Некоторая этика образована самими вещами — что-то они дают нам узнать о соседях наших, что-то — наотрез нет. Чтобы обойти это «наотрез», делаются новые вещи. Кстати, прямо или косвенно в процессе их производства участвуют и Э.М., и Ирина, и хозяин, и даже его далекий (тень на горизонте) отец.
ЛОЦМАН
Он стоял на углу, когда к нему подошла девушка и спросила:
— Простите, молодой человек, вы не скажете, как пройти на Патетический проспект?
— Знаю. Скажу. А который вам нужен дом? Я тоже туда иду, могу проводить.
— Дом семь, — сказала девушка.
— Ну-ну, — сказал он. — Это в самом начале. Мне тоже почти туда. Идемте.
Они прошли по короткому наклонному переулку, и он предложил:
— Давайте пройдем дворами. Так быстрее.
— Давайте, — согласилась она.
Они свернули в мрачную длинную подворотню, миновали развалившиеся мусорные ящики и стали пробираться по узкой тропинке между заборами.
Вдруг он остановился и обернулся к ней.
— Слушайте! — сказал он. — А вы не боитесь?
— Я? Чего? — недоуменно спросила она.
— Ну, как чего. Вдруг я… А?
— Что — вдруг? Я не понимаю.
— Это… Начну вас домогаться.
Она засмеялась:
— Домогайтесь ради бога.
— Как? А если я буду… эээ… распускать руки?
— Куда?
— Ну, как куда. Вы что, не понимаете?
— Нет.
— Вот представьте себе: я вдруг брошусь на вас.
— Вы?
— Да! Я вдруг брошусь на вас и начну пытаться…
— Что начнете? И потом, вы разве собака, чтобы на людей бросаться?
Он замялся.
— Вот видите, — торжествующе сказала она. — Здесь нельзя. Могут застукать.
— А в другом месте?
— Когда?
— Хоть сейчас.
— Но сейчас мы здесь.
— Мы можем пойти куда-нибудь. Ко мне, например.
— Нет, мне некогда. Мне нужно быстрее туда, на проспект.
— Да?
— Конечно.
— А зачем?
— У меня там встреча.
— Да? А потом, позже?
— Нет-нет. Я очень занята.
— Все время?
— Все время. Идите, идите вперед.
Он повернулся, сунул руки в карманы и пошел, насвистывая, по направлению к проспекту.
Вскоре они вышли к дому семь.
— Прощай, красавица, — сказал он.
— Прощай, лоцман.
Она повернулась и пошла, но не сделала и двух шагов, как у нее сломался каблук.
ВХОД В МЕТРО
«Вход в метро с мороженым запрещен».
Надпись в метро
«Входа нет».
Надпись на двери в метро
Утром, подходя к метро, я случайно встретил девушку, которую безответно любил два года назад.
Весь день падал снег и в груди было чувство, как от слабого горчичника.
А вечером, войдя в метро, я прочитал объявление на будке контролера:
«Вход в метро с хуями з а п р е щ е н».
Всё.
ЛЮДИ ПОЗДНЕЙ ОСЕНИ
Я — человек поздней осени и, как многие мыслящие жители Москвы, боюсь зимы и ненавижу ее. Предчувствую ваше несогласие и вот что замечу: мыслящий человек всегда отчасти праздный, да и как ему быть иным — руки у него не заняты. Руки у него мерзнут.
Или другое возражение: человек мыслит, тем самым уже не праздный. Это, понимаете ли, конечно, не так. Мыслить — врожденная черта, предопределенная, вроде размера обуви. Назовите этих людей не мыслящими, а задумчивыми — пожалуйста, как вам угодно. Я называю нас людьми поздней осени.
В это время года я родился; живу, относясь к нему с почтением — имею варианты одежды для данной поры и даже особую октябрьскую походку…
Замечали ли вы, что если один человек хорошо понимает другого, то он начинает этого понимаемого недолюбливать? «Как же, — думает понимающий, — он ничем не может меня удивить, а уж привык к пониманию и требует его… И требует меня…» В мрачные минуты мыслящие люди кажутся мне дерьмом, поскольку давно надоели сами себе.
В этой связи хочу вспомнить Архангельское и нескладную прогулку, случившуюся два года назад в воскресенье, двадцать пятого октября. (Я тотчас отыскал эту дату в старом календаре с видами Латвии, висящем у меня в прихожей.)
Тот выходной оказался каким-то пустопорожним, а погода стояла теплая, влажная, так что часа в два дня я сел в автобус и отправился в Архангельское. От моего дома начинается замечательный маршрут, подарок транспортников столицы.
Я вышел напротив белых ворот в решетчатом заборе, украшали который звезды в честь современной эпохи и военного санатория, в парке расположенного. Купив полный — поскольку не был ни солдатом, ни студентом — билет, я углубился под проволочную сень голых ветвей, печатая подошвами рубцы на сырых дорожках.
Обстановка в осеннем парке такова, что обеспечивает легкую победу рассказчику, взявшемуся описывать ее: вот листья, деревья, аллеи; вокруг темнеет; исчезает из виду луг в низкой пойме за Москвой-рекой; серая, как из дождя высеченная колоннада, последняя прихоть владельцев усадьбы — последняя, ибо выстроена в двенадцатом году нашего века двадцатого, — сливается с фоновыми соснами: это, конечно, чтобы потом, ночью, стать удвоенно-черной; часть статуй укрыта уже целлофаном, но многие еще бегают голые и античные. Что говорить, слово само — «аллеи»: удар гонга, сразу тот тон.
Многослойный автобиографический роман о трех женщинах, трех городах и одной семье. Рассказчица – писательница, решившая однажды подыскать определение той отторгнутости, которая преследовала ее на протяжении всей жизни и которую она давно приняла как норму. Рассказывая историю Риты, Салли и Катрин, она прослеживает, как секреты, ложь и табу переходят от одного поколения семьи к другому. Погружаясь в жизнь женщин предыдущих поколений в своей семье, Элизабет Осбринк пытается докопаться до корней своей отчужденности от людей, понять, почему и на нее давит тот же странный груз, что мешал жить и ее родным.
В книге представлены 4 главных романа: от ранних произведений «По эту сторону рая» и «Прекрасные и обреченные», своеобразных манифестов молодежи «века джаза», до поздних признанных шедевров – «Великий Гэтсби», «Ночь нежна». «По эту сторону рая». История Эмори Блейна, молодого и амбициозного американца, способного пойти на многое ради достижения своих целей, стала олицетворением «века джаза», его чаяний и разочарований. Как сказал сам Фицджеральд – «автор должен писать для молодежи своего поколения, для критиков следующего и для профессоров всех последующих». «Прекрасные и проклятые».
Читайте в одном томе: «Ловец на хлебном поле», «Девять рассказов», «Фрэнни и Зуи», «Потолок поднимайте, плотники. Симор. Вводный курс». Приоткрыть тайну Сэлинджера, понять истинную причину его исчезновения в зените славы помогут его знаменитые произведения, вошедшие в книгу.
В 1960 году Анне Броделе, известной латышской писательнице, исполнилось пятьдесят лет. Ее творческий путь начался в буржуазной Латвии 30-х годов. Вышедшая в переводе на русский язык повесть «Марта» воспроизводит обстановку тех лет, рассказывает о жизненном пути девушки-работницы, которую поиски справедливости приводят в революционное подполье. У писательницы острое чувство современности. В ее произведениях — будь то стихи, пьесы, рассказы — всегда чувствуется присутствие автора, который активно вмешивается в жизнь, умеет разглядеть в ней главное, ищет и находит правильные ответы на вопросы, выдвинутые действительностью. В романе «Верность» писательница приводит нас в латышскую деревню после XX съезда КПСС, знакомит с мужественными, убежденными, страстными людьми.
Что делать, если ты застала любимого мужчину в бане с проститутками? Пригласить в тот же номер мальчика по вызову. И посмотреть, как изменятся ваши отношения… Недавняя выпускница журфака Лиза Чайкина попала именно в такую ситуацию. Но не успела она вернуть свою первую школьную любовь, как в ее жизнь ворвался главный редактор популярной газеты. Стать очередной игрушкой опытного ловеласа или воспользоваться им? Соблазн велик, риск — тоже. И если любовь — игра, то все ли способы хороши, чтобы победить?
Повесть — зыбкий жанр, балансирующий между большим рассказом и небольшим романом, мастерами которого были Гоголь и Чехов, Толстой и Бунин. Но фундамент неповторимого и непереводимого жанра русской повести заложили пять пушкинских «Повестей Ивана Петровича Белкина». Пять современных русских писательниц, объединенных в этой книге, продолжают и развивают традиции, заложенные Александром Сергеевичем Пушкиным. Каждая — по-своему, но вместе — показывая ее прочность и цельность.
Новая книга Софьи Купряшиной «Видоискательница» выходит после длительного перерыва: за последние шесть лет не было ни одной публикации этого важнейшего для современной словесности автора. В книге собран 51 рассказ — тексты, максимально очищенные не только от лишних «историй», но и от условного «я»: пол, возраст, род деятельности и все социальные координаты утрачивают значимость; остаются сладостно-ядовитое ощущение запредельной андрогинной России на рубеже веков и язык, временами приближенный к сокровенному бессознательному, к едва уловимому рисунку мышления.
Собрание всех рассказов культового московского писателя Егора Радова (1962–2009), в том числе не публиковавшихся прежде. В книгу включены тексты, обнаруженные в бумажном архиве писателя, на электронных носителях, в отделе рукописных фондов Государственного Литературного музея, а также напечатанные в журналах «Птюч», «WAM» и газете «Еще». Отдельные рассказы переводились на французский, немецкий, словацкий, болгарский и финский языки. Именно короткие тексты принесли автору известность.
Новая книга рассказов Романа Сенчина «Изобилие» – о проблеме выбора, точнее, о том, что выбора нет, а есть иллюзия, для преодоления которой необходимо либо превратиться в хищное животное, либо окончательно впасть в обывательскую спячку. Эта книга наверняка станет для кого-то не просто частью эстетики, а руководством к действию, потому что зверь, оставивший отпечатки лап на ее страницах, как минимум не наивен: он знает, что всё есть так, как есть.