Принцип неопределенности - [2]

«Человек слишком прост и предсказуем, — хмуря лоб, писал Васка, — чтобы вести о нем речь, и слишком сложен и глубок, чтобы попытаться его постичь. Как же одиноко было Господу, как трудно Ему пришлось, если решился Он на крайний шаг — сотворил суетное и эгоистичное в своих устремлениях человечество! Чего намеревался достичь Создатель, воплощая в материальном мире Свою задумку, чего добивался? Пророк Исаия пишет: „Как упал ты с неба, Денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы“. Но ведь не мог же Господь не знать, что именно так все и случится, что предаст Его любимый ангел Денница и превратится в князя тьмы Люцифера. Знал Он и о том, что отведают люди запретного плода, а потом, охваченные гордыней, начнут куролесить и возводить до небес Вавилонскую башню… Все Всевышний знал — а человека из праха поднял! И искру в звериное тело вложил! Значит… — Рука Мерцалова замерла над листом бумаги. — Значит, хотел Он, чтобы люди сами решали, что есть добро, что зло, чтобы сами выбирали, куда и как им по жизни идти…»

Васка глубоко задумался, сидел, уставившись в раскинувшуюся за окном серую мглу. Потом, порядком отступив от написанного, вывел своим мелким, красивым почерком:

«Понять?.. Эх, если бы понять! Если бы, пусть самую малость, постичь задумку Творца, какой осмысленной и радостной была бы человеческая жизнь!»

Между тем и в Москве погода людей тоже не баловала, а если прямо говорить, то была откровенно мерзопакостной. Уличные фонари стояли в ореоле размытых, бледных радуг. И без того неяркие краски уходящего дня смазал висевший в воздухе сеющий дождичек. В такие дни москвичи особенно ясно понимают, что живут на дне помойки, и в который раз начинают задумываться, не бросить ли все к чертовой матери и не переехать ли в Вышний Волочёк или в тот же Торжок, но жизнь — штука липкая и тягучая, и, наигравшись всласть мечтами, они остаются.

То, что на первый взгляд представлялось наполненным мутным светом аквариумом, на самом деле было гостиной, мебель в которой, по прихоти хозяев, жалась по стенам. Одной стены не было вовсе — ее заменяло толстенное стекло, через которое можно было видеть выложенную плиткой просторную террасу. Пентхаус находился на последнем этаже недавно выстроенной башни, выше него было только серое небо, подсвеченное в этот унылый, пасмурный вечер отсветами огней большого города. Выражаясь суконным языком прогнозов, календарная весна хоть и пришла в Москву, не спешила радовать жителей столицы солнечными деньками, и представители Гидрометцентра, смущенно отводя глаза, старались не смотреть в объективы направленных на них телекамер.

Несмотря на сырую погоду, дверь на террасу стояла приоткрытой. Через нее в утопавшую в полумраке гостиную струился промозглый холод. Как если бы присутствовали на похоронах, на мир с белых стен скорбно смотрели угловатые картины, в ломаных линиях которых при желании можно было разглядеть изуродованные фантазией художника женские лица. Судя по их выражениям, автор искренне ненавидел человечество и оно, скорее всего, отвечало ему взаимностью. Ощущение всепроникающего холода усиливал глухо мерцавший мрамор камина, наводивший почему-то на мысли не о тепле потрескивающих дров, а о проформалиненной стерильности мертвецкой.

Висевшие над стойкой бара часы показывали время, однако который шел час, понять было трудно, да и понимать было некому. Секундная стрелка двигалась скачками, издавая звук шаркающих стариковских шагов; дыхание воздуха шевелило легкую занавеску. Ведущая в коридор дверь приоткрылась, и в гостиную легкой тенью скользнуло привидение. В белых развевающихся одеждах оно проплыло по блестящему паркету, мельком отразившись в темной глубине стекла, приблизилось размытым пятном к стоявшему у стены дивану. Замерло.

— Хватит дрыхнуть, Серпухин! — промолвило привидение неожиданно хриплым, прокуренным голосом и с силой пнуло коленом нечто мешкообразное, отдыхавшее до той поры на просторах кожаных подушек. Поскольку ответа не последовало, воздушное создание наградило тело еще одним пинком, после чего направилось прикрывать балконную дверь. Вернувшись, опустилось в стоявшее тут же кресло, достало сигареты и чиркнуло зажигалкой.

— Ну же, скотина, поднимайся! Опять посреди бела дня нажрался…

Слова эти были произнесены визгливым, базарным тоном, каким выясняют отношения торговки, но и они желаемого действия не возымели. Поименованное Серпухиным, а позже скотиной тело лишь издало жалобный стон, свидетельствующий о том, что оно не желает покидать объятия Морфея и возвращаться в обрыдшее мыслящему человеку сознание. Стон этот по прозвучавшей в нем тоске мог разжалобить даже профессионального вивисектора, не говоря уже о таких гуманистах, как инквизиторы, но только не устроившуюся в кресле напротив женщину. Выпростав из под пеньюара длинную ногу, она с чувством пихнула несчастного острым носком туфли.

— Привычку взял: где нажрется, там и упадет! Вставай, Серпухин, вставай, шофер уже звонил…

Серпухин недовольно завозился на диване, кряхтя сел, опустив босые ноги на белый ворсистый ковер. Почесал в голове, уже порядком утратившей когда-то густой волосяной покров, с чувством шмыгнул носом. Узкие щелочки его заплывших глаз напоминали доты времен Второй мировой, опухшее ото сна и возлияний лицо налилось нездоровой тяжестью.