Принцессы, русалки, дороги... - [46]
Но когда концерт начался, она долго не могла понять, что происходит: музыка не разрешала приблизиться к себе, топорщилась, как глупый птенец, кололась тысячами иголок, как еж.
Она вспомнила, что когда-то любила прийти в концерт и как бы лечь на волны музыки — пусть несет, куда хочет!.. Не тут-то было! Эта музыка вроде бы даже отталкивала, не признавая ее, уже старую и чужую для концертных залов Парижа.
С трудом, как бы приручая к себе дикую музыку, она наконец сумела подойти вплотную к мелодии. И обрадовалась. И особенно ей понравился «Взрыв» Булеза.
Композитор как бы удалял все лишнее из ее жизни, оставляя лишь самую суть. С жестким трением, с лязганьем каких-то цепей и цепочек, со скрежетом отдирались от сути жизни мелочные заботы: и ноябрьская скверная погода, и нудное сведение концов с концами, и дрязги на работе, и ноющая рука, — не удивительно за двадцать лет работы стенографисткой! Оставалось совсем другое — чистое, радостное, даже ураганно-радостное.
Не было уже «верчусь как белка в колесе», «кручусь как карась на сковородке», с дежурства — в магазин, из магазина — к домашним заботам, потом поспать, потом снова на службу. А было так, словно с легким звоном распахнулось окно в ее молодость.
И теперь, сидя на постели, она вспоминала эту молодость — так, будто оказалась на другой планете, где каким-то чудом уже была когда-то и сейчас неуверенно шла по ней, по планете, имя которой Любовь, шла семимильными шагами, шла рядом с ним, с человеком, который... о, господи! храпит за стеной!.. Но он сегодня как-то уж совсем дико храпит!
Он уже седой, у него огромный живот, глаза плохо видят, половины зубов, кажется, нет. У него руки пахнут картофельной шелухой и кастрюльками, потому что он каждый день, приходя с завода, моет посуду и варит картошку. И убирает кухню, в которой спит.
Это его обязанность — мыть кастрюльки и сковородки, чистить картошку, убирать кухню, потому что у нее и у дочки всегда должны быть наманикюренные пальцы, иначе господину директору противно смотреть на стенографистку, а покупателям нотного магазина, где работает дочка, неприятна продавщица, которая не следит за собой.
Женщина машинально взглянула на свои руки и вздрогнула от неожиданности: до сих пор она сжимала в руке апельсин! Она купила после концерта по дороге к метро пакетик апельсинов, как изредка делала, для мальчишки. И ей почему-то пришла в голову невероятная блажь — не съесть ли один апельсин самой. Блажь — ведь не девочка же она, чтобы лакомиться апельсинами (хотя и не такие уж они дорогие, даже для ноября, всего пара франков). И не больная на диете. И не транжира — умеет сводить концы с концами. Но так и не съела, заснула.
«Сегодня он храпит прямо-таки, как будто... проглотил кусок музыки, ту часть концерта, когда музыка была ершистая и неподатливая!» — вдруг весело подумала женщина и тихонько с апельсином в руке пошла на кухню.
...Обычно, выпив, он спал без сновидений — так, словно всовывал голову в темный мешок, который начинал все сильнее и сильнее давить на глаза, на лоб, на виски, на уши, пока не оставалась одна сплошная чернота. Сколько раз он говорил жене, чтобы она не будила его среди ночи — он пугался, не мог сразу вырваться из мешка черноты в кухню, освещенную фонарем с улицы.
Сегодня он особенно испугался — даже не мог ни огрызнуться, ни харкнуть на пол: слюна душила его.
И вдруг он увидел перед глазами солнце. В протянутой руке жены — огромное желтое солнце, пахнущее апельсином. Такое солнце, как, наверное, в Ницце или еще где-нибудь на курорте, куда ездят богатые люди. И сердце его заколотилось — не как обычно, когда он входил в охваченный жаром, дико пахнущий землей и металлом литейный цех, а гораздо тяжелее и страшнее — может быть, от тех слов жены, которых он так и не понял:
— Съешь апельсин. Ведь совсем недорого — пара франков!..
ДОРОЖКА ДЕВОЧЕК
Не знаю — почему я решила пойти в гости к Франсине Лаби? Когда нас на встрече в Союзе французских женщин представили друг другу, Франсина, глядя куда-то в сторону, сказала: — Приходите ко мне. Только не знаю — найдете ли вы. Это восемнадцатый район Парижа. Шмен де фийетт...
Шмен де фийетт в переводе — Дорожка девочек... Может быть, я и приняла приглашение потому, что меня привлек адрес? В самом деле, не Елисейские поля, не Монмартр, не Пляс д’Этуаль, не бульвар Вольтера, не площадь Конкорд, а Дорожка девочек!
Я отправилась по необычному адресу вдвоем с москвичкой Галей. Мы решили добираться на метро и пешком. Галя не создана для машин, ходить с ней легко. Ей очень под стать имя Галя: она похожа на решительного галчонка, вырвавшегося из гнезда.
Мы доехали на метро до станции «Ля Шапелль» и вышли в темно-серые сумерки. Они лежали на земле темно-серой широкой полосой шоссе. Они висели над шоссе темно-серой тяжелой «плетенкой» железнодорожного моста. Они стояли вокруг темно-серыми стенами домов. Мы были на окраине города, уже пустынной в этот предвечерний час.
Юноша и девушка самозабвенно обнимались на углу. В ярко освещенном многолюдном Париже подобные сценки меня уже не удивляли. Здесь же, среди каменной полутьмы, такое объятие казалось дерзким вызовом в адрес серой повседневности.
