Принцессы Романовы: царские племянницы - [27]

Между делом полковник Тилье сообщил, что сам герцог Карл Леопольд собирается в Москву. Сведения эти почерпнуты из записок Берхгольца, насколько им можно верить – судить историкам. Во всяком случае, Петр принял эту весть к сведению. Сам он собирался в Персидский поход и накануне отъезда написал племяннице: «Обнадеживаем Вас, что мы его светлости герцогу, супругу Вашему, в деле его вспоможения чинить не оставим. Но понеже потребно о так важном сем деле нам с его светлостью самим рассуждение иметь и о мерах к поправлению того согласиться; того ради мы к нему ныне отправили капитана Бибикова с грамотою нашей, требуя, дабы его светлость купно с Вами в Ригу приехали, и уповаем, что его светлость, оное, ради своей собственной пользы, учинить не отречется. А если, паче чаяния, его светлость для каких причин в Ригу не поедет, то в таком случае желаем мы, понеже невестка наша, а Ваша мать, в болезни обретается и вас видеть желает, дабы Вы для посещения оной приехали сюда, где мы с Вами и о делах его светлости переговорить и потребное об оных определить можем».

При этом капитану Бибикову еще вручена была незапечатанная собственноручная государева записка: «Паки подтверждаем, чтобы Вы приехали, понеже мать того необходимо желает для своей великой болезни». Зачем послал царь эту отдельную записку? Видно, не надеялся, что муж покажет жене приглашение.

Это тем более вероятно, потому что герцог «купно с женой в Ригу не поехал», «рассуждение» с царем иметь не захотел и остался дома. А Екатерина с четырехлетней дочкой поехала и прибыла в Москву в августе 1722 года. Прасковья Федоровна принимала дочь в Измайлово. Узнав, что свет-Катюшка едет на родину, она пришла в величайшее волнение. Навстречу дочери были посланы верные люди. Когда та была уже близко, хотела сама ехать, но болезнь не дала, и она послала встречать дорогих гостей своего фаворита – Василия Алексеевича Юшкова.

Ах, какая это была встреча: и мать, и дочь смеялись и плакали от радости! Герцогине с дочерью отвели хоромы во дворце рядом с матерью. Многочисленная свита разместилась во флигелях. Старушка сразу обнадежила дочь, что никакого убытку ей от пребывания на родине не будет, поскольку «весь кошт будет государев». Тогда еще никто не знал, что Екатерина Ивановна больше никогда не вернется в Мекленбург к мужу.

Жизнь в Москве в ту пору была «тихая». Государь, а с ним и Екатерина Алексеевна еще в мае отправились в Персидский поход, в Астрахань, с ними уехали многие из придворных. Дочери Петра, Анна и Елизавета, в сопровождении большой свиты отбыли в Петербург. Из знати в Москве оставались герцог Голштинский со своим штатом, светлейший князь Меншиков, генерал-прокурор Ягужинский, так что все-таки были вечера и балы.

В отсутствие двора старая столица «развлекалась» публичными казнями. В августе на Болоте (напротив дома на Набережной, на месте сквера с памятником Репину) был обезглавлен «государственный злодей» старец Левин. За строптивый нрав его признали безумным и осудили на смерть. Вина его была очевидной: он находил в императоре Петре Великом олицетворение Антихриста и даже не скрывал этого. Казни предшествовал розыск, многие лица духовного звания были тогда арестованы. Вместе с Левиным было казнено шесть человек. Отрубленные их головы были выставлены на колах для всеобщего обозрения, а голову самого Левина отвезли на его родину в Пензу. Подобным страстям Москва не удивлялась, к казням привыкли. Думаю, что Екатерина Ивановна, хоть и пригубила западную жизнь, тоже находила это вполне естественным. В Европе тоже казнили. Правда, там забыли уже, когда выставляли колья с головами, но ведь все дело в обычае. У вас такой обычай, у нас такой.

У Екатерины Ивановны было замечательное настроение. Не было рядом угрюмого, строптивого и вечно обиженного мужа, и она не упускала случая повеселиться. А случаев было много. Каждую радостную весть с театра персидской войны нужно было «отметить». Вот тебе и бал, и гремит музыка, и порхают дамы в менуэтах. Но главным развлечением было, конечно, питие. Тостов было не счесть, пили весь вечер, помня заповедь государя, пили Большого орла. Дамы не отставали от мужчин, но не забывали и про танцы. Екатерина Ивановна особенно искусна была в польском, менуэт ей давался менее.

А еще были свадьбы, именины, танцевальные собрания. Свет-Катюшка спешно целовала мать, которая передвигалась по дому в кресле на колесах, и бежала к своей карете. За веселый нрав и острый язык герцогиню Екатерину Ивановну очень отличал герцог Голштинский. С Басевичем, его министром, она тоже легко находила общий язык.

Описание этого периода жизни герцогини Екатерины Ивановны мы находим в записках заезжего голштинского офицера Берхгольца. Он молод, весел и доброжелателен, но на русскую жизнь он смотрит глазами иноземца, а потому не упускает случая критиковать непонятное. В описаниях иностранцами жизни России много верного, но нельзя верить всему до конца. Русский путешественник в XVIII веке писал про Париж, что это город «овражистый и голодный». Заметки нашего замечательного сатирика и писателя Фонвизина тоже рисуют жизнь Запада с неприглядной стороны. Берхгольц, посещая Измайловское, каждый раз пишет, что кормили плохо, вина отвратительные и везде грязь. Глядя сейчас на ухоженную Европу, мы верим каждому его слову. Но не будем забывать, что в XVIII веке самое серьезное нарекание иностранцев вызывала, например, наша баня. Они не могли понять, как это человек может мыться два раза в неделю, а то и чаще. И тут же был сочинен миф, что баня нужна русским исключительно для разврата. А что иначе делать голому человеку в этой жаре, в этом чаду? И ведь еще вениками себя секут. Что это, как не изощренное любострастие?