Принцесса и мальчишки - [26]

Девятый отличался еще одной особенностью: только здесь царило полное единодушие между мальчиками и девочками. Может быть, потому, что даже самая спокойная и робкая Феля Гавлик из девятого могла с успехом верховодить, к примеру, в одиннадцатом.

Вот каков был этот девятый класс. В нем рождались оригинальные замыслы, он позволял себе дерзкие выходки, а перед лицом опасности умел сплотиться и защищался, как взвод коммандос. В свободное от проказ время девятый учился, и притом неплохо. Вот только с историей были вечные неприятности; честно говоря, среди учителей одна пани Лясковская не терпела этого класса. Все об этом знали, даже директор. Потому что пани Лясковская была классным руководителем «того, другого девятого», или девятого «Б». А Павиан был ее внуком.

…Итак, вы уже знаете достаточно много, хотя, разумеется, далеко не всё. Не всё, потому что о девятом я мог бы рассказывать бесконечно. Но вы уже знаете достаточно, чтобы с удивлением следить за ходом весьма странных событий, которые разыгрались в девятом с того черного понедельника, когда без пяти минут восемь в сборе был уже весь класс, кроме Бальцерека, а день ожидался роковой — он грозил местью Павиана, следствием по делу аферы с картинами, а также возвращением в школу после длительной болезни пани Лясковской.

Всем, наверное, ясно, что и я учился в этом девятом, но постараюсь быть до конца объективным. С седьмого класса я сидел с Бальцереком на одной парте, мы делились с ним завтраками, радостями и всеми огорчениями, за исключением того единственного, самого большого огорчения, которым Бальцерек не пожелал поделиться ни с кем.

Итак, понедельник. Первый звонок — еще сегодня я слышу его…

Девятый ждал спокойно. Переговаривались вполголоса, почти как на уроках, все сидели на своих местах. Не от страха — это чувство было абсолютно чуждо девятому. Просто так диктовал здравый смысл.

Второй звонок. Шум в коридоре понемногу утих. Всюду в школе начались занятия. Однако пани Лясковской все еще не было, не приходил и Бальцерек.

— Может, ей продлили бюллетень и она не придет? — сказала Гжибовская.

— А что с ней вообще-то было? — поинтересовался Пилярский. — Никто не знает?

Никто не знал. Спустя несколько минут Феля Гавлик сказала:

— Пойду погляжу, что слышно… Как-никак я дежурная.

Вернулась она через добрых четверть часа с сумкой Бальцерека под мышкой.

— Ну, что случилось? — забеспокоился Яблонский.

— Пока ничего не известно. Бальцерек сидит в комнатушке сторожа и рассматривает карту разделов Польши — на всякий случай… А сумку его я взяла, чтобы он мог сойти за дежурного.

— Но зачем он там сидит? — допытывался Гайда. — Живот у него разболелся, что ли?

— Из комнаты сторожа слышно все, что говорят в кабинете директора! — спокойно объяснил Войцех Антоний и, тяжело вздохнув, посмотрел на Гайду. — Ты, братец, не знаешь элементарных вещей и не умеешь ориентироваться на местности.

— Фи! Бяка Бальцерек… Он, верно, подслушивает, негодный! — сказала Гжибовская тоном возмущенной гувернантки, и все засмеялись.

Чуть погодя Бальцерек вошел в класс. Он был как-то странно серьезен, словно у него и вправду болел живот. На шутки не реагировал, сел на свое место и тут же углубился в историю. Только сухо объявил перед тем:

— Этого урока уже не будет, но на второй урок пани Лясковская придет.

Его не расспрашивали. Зачем? Коли сам не говорит, значит, ничего толком не узнал. Только перед самой переменой Пилярский заговорил с ним:

— Я думал, там, у директора, собрание какое-то по поводу картин…

— Хорошо, что напомнил! Я хотел предложить вам сегодня же признаться пани Лясковской во всей этой истории с картинами, — тихо сказал Бальцерек. — Как ваше мнение?

— Да ты с ума сошел! Ребята! — крикнул Пилярский. — Вы слышите, что он мелет? Хочет, чтобы мы признались Лясковской в афере с картинами!

В классе воцарилась тишина. Секундой позже поднялся невообразимый галдеж. Все говорили, кричали, перебивая друг друга.

— Да он, похоже, заболел!

— Почему именно Лясковской? Потому что она не выносит нашего класса, что ли? Да ведь это верный способ от всех нас избавиться!

— Вообще зачем признаваться? Пока мы не признаемся, нам ничегошеньки не грозит, ведь доказать-то нельзя!

— Просто псих! К доктору ступай!

— Очнись, Бальцерек! Глотни холодной водички!

— Матерь божья, что с ним творится?

Девятый окружил Бальцерека. На него вовсе не злились. Он предложил нечто столь абсурдное, что класс был просто ошарашен. Как если бы молния угодила вдруг в чернильницу с возгласом «ку-ку!». Нечто такое, что в голове не умещается.

— Тихо! — сказал наконец Бальцерек. — Надеюсь, я имею право что-то предложить, ведь, в конце концов, я придумал всю эту аферу. Ну, так или нет?

— И что ты предлагаешь? — спросила Овчаркувна.

— Я уже сказал.

— Слушай, Бальцерек, — ласково начал Польдек Мучка. — Ну конечно, можно сегодня же покончить с картинами. И сделать это эффектно. К примеру, написать записку, что картины спрятаны во всех классах под кафедрой, и подбросить ее сторожу. Еще и развлечение будет во время большой перемены, когда все начнут выволакивать картины из тайников… Ну как, согласен?