Принц инкогнито - [3]

Да, жизнь так сложилась.

Первые детские воспоминания — необозримая каменная громада трёхэтажного дома с внутренним двором, с общим круговым балконом.

Лето, жара, вкусный запах горячей смолы, битума — кира, чёрные лопающиеся пузыри в чане, грохот: кирщики ломами откалывают прошлогодний асфальт и сбрасывают с крыши вниз. Лучший город в мире, прежний Баку, лучший двор в мире и лучшие в мире соседи. В любую квартиру, кроме квартиры дяди Валида, можно ворваться без предупреждения и без стука: наоборот, это такая игра — застать хозяев врасплох. Везде Дживанчику будут рады, напоят, накормят: тётя Нана — только что испечёнными пухлыми шор-гогалами; тётя Люся, жена дяди Исаака, — борщом; тётя Алмаз разрежет на блюдечке солнечный помидор.

На глянцевитой лоснящейся шкуре — яркие капли, чуть мутноватые, меловые; крупинки соли; светлый блик от тарелки; в ложбинке влага, как сладкий пот. Разрезанный помидор искрится на солнце, в набухших озерцах сока — слепящие золотые протуберанцы. Мир так переполнен любовью, что можно нарочно помедлить, прежде чем погрузиться зубами, губами, щеками, носом в сочную остроту, яркость, солёность, сладость.

Двор, как и сотни других бакинских дворов, рассыпался: дядя Артур с тётей Яной уехали в Белоруссию, дядя Исаак с тётей Люсей — в Израиль, — но самым первым решение принял отец Дживана. Не успели они перебраться к родственникам в Карабах, как отцу, известному невропатологу, предложили работу в степанакертской больнице и в медучилище. Когда случилось землетрясение в Спитаке, он полетел на вертолёте с медицинской бригадой — и не вернулся: были так называемые афтершоки, остаточные толчки. Тело не обнаружили, сообщили, что Грант Лусинян пропал без вести. Мама перенесла тяжелейший инсульт…

Это время в Армении называется «тёмные годы». Но для Дживана сквозь холод и темноту все-гда просвечивало золотое и алое. Конечно, присутствовал обыкновенный юношеский эгоизм, жизнелюбие, психологическая защита. Но ещё — твёрдая убеждённость в том, что он — избранный. Он получил обещание. К тому же теперь — сын героя.

Без репетиторов поступил в Ереванский мединститут. Отца многие помнили, в том числе декан. Когда все остальные зубрили до умопомрачения, накачивались кофе, на зачётах бледнели, потели, — Дживан приходил выспавшимся, с прямой спиной, отвечал уверенно и легко — и после краткого колебания преподаватель ставил в ведомость плюс.

Летом после второго курса, когда уже начались бомбёжки и объявили мобилизацию, Дживан хотел остаться в Степанакерте, а маму, наоборот, эвакуировать в Ереван — но мама категорически настояла, чтобы всё шло по-прежнему: за ней ухаживают родственники, Дживан поступил и должен доучиться, война никуда не денется, автомат — это тоже профессия, Дживан принесёт гораздо больше пользы врачом, а обстрелы — подумаешь, хето инч, мы с тётей Асмик между бомбёжками «Санта-Барбару» смотрим…

Однажды, на четвёртом курсе, когда Дживан в своей комнате, обложившись учебниками, готовился к общей психопатологии, его вызвали к телефону. Примчался в Степанакерт, говорили, что успел чудом, что счёт идёт на часы. Прогноз не оправдался, весной мамино состояние постепенно стабилизировалось, частично вернулась речь. В это же время было подписано перемирие. Вместо полиэтиленовых пакетов в окна опять вставили стёкла. Дживан взял академический отпуск. Пришлось искать работу, работы не было.

И даже в таких обстоятельствах — Дживан держал спину прямо. Его гордость была не болезненной, не натужной: он точно знал, что впереди его ждёт золотое, невыразимое, уготованное ему одному.

Окружающие это чувствовали, особенно девушки: хорош собой, вернулся из Еревана, без пяти минут врач; хотя и не воевал, но тоже кое-что пережил — отец погиб, заботится о больной матери… Девушки так его видели, не мог же он им запретить. Правда, в провинции было гораздо сложней развивать отношения, чем в столице: здесь, в Степанакерте, от ухажёра требовалась определённость.

Однажды Дживана представили тонкой красавице Джулии: она тоже училась в столице и приехала к дальним родственникам на каникулы. Вскоре Дживан и Джулия поженились. Все повторяли — какая красивая пара. Мама всю свадьбу проспала в своём кресле.

К тому времени относилось странное воспоминание, до сих пор не оставившее Дживана.

Это случилось буквально за несколько дней до маминой смерти. Уже много недель мама была в забытьи, иногда бормотала невнятное, по большей части дремала. Дживан сидел за столом рядом с креслом, в котором она спала: кажется, разбирал и сверял документы на дом. Что-то заставило его обернуться.

Мама смотрела на него внимательным, совершенно осмысленным и ясным взглядом. Встретившись с ним глазами, она после паузы очень тихо, но внятно проговорила:

— Вечинч…

— Что?

Никогда раньше мама так на него не смотрела — со снисходительной жалостью, даже немного брезгливой, немного презрительной, — так смотрят на человека, который сделал что-то постыдное, недостойное…

— Мама, что ты сказала?

— Вечинч…

Вечинч, «ничего-ничего». Мол, чего уж теперь… может, ещё как-нибудь образуется… Дживан был изумлён и, стыдно признаться, обижен — он, образованный, интеллигентный, талантливый, всеми любимый, меньше кого бы то ни было заслуживал презрительного снисхождения.