Приметы весны - [80]
Он отыскал глазами в толпе Ромку и, увидев его, спросил:
— Скажи, Ромка, ты был у меня в общежитии?
— Был.
— Видел, как я живу?
— Видел, — Ромка рассмеялся. — Хорошо живешь. Сам хочу так жить, сколько раз бате говорил, — не отпускает.
Михо обратился ко всем:
— Не только про дом, я хочу вам сказать про то, что крыша над головой лучше, чем шатер, катуна. И не только про то, что я кушаю больше, чем самый богатый из вас. Это все хорошо. Хочу я главное сказать: новая жизнь у меня… Совсем новая. Раньше я был как слепой щенок. Солнце светило — а я его не видел; деревья, цветы вокруг — а я вроде не знал, что это такое. Везде новая жизнь. А мы и не знали про нее, шли мимо. И еще хочу сказать. Сколько цыган уже перешли к новой жизни. Помните, нам говорили про цыганский хутор на Кубани. Я недавно читал в газете. Люди довольны, что пошли в колхоз. У них все есть: и маро[8], и молоко, и мясо. Клуб построили, кино каждый день смотрят. Никто из этого колхоза не ушел, не хочет кочевать. Значит, новая жизнь лучше! И табор Михайлы Голосного тоже больше не кочует. Помните, тот табор, что мы встретили возле Херсона? Я получил недавно письмо от Голосного, он прочитал в газете про меня, как я работаю, и написал мне, что они организовали артель, сита делают и очень довольны, что бросили бродячую жизнь. Хорошо живут, оделись, дети учатся. Кто перестал кочевать, обратно в табор не идет… И сколько вам мучиться, дрожать от холода, недоедать?..
Табор молчал. Игнат, словно под тяжестью пережитого, опустил голову. Старуха Жибазова держала в руках погасшую трубку и не разжигала ее.
— И еще, что хочу сказать, — продолжал Михо, — это о наших выборах. Цыган всегда преследовали, считали ворами, называли проклятым племенем. А в нашей стране цыгане такие люди, как все. Так и говорят коммунисты. Если цыган вместе со всеми честно работает — его уважают. Меня ж раньше никто не знал. А теперь избирают в советскую власть… Вот что я хотел сказать.
Обычно Михо заканчивал свои речи перед избирателями под бурные аплодисменты. На этот раз было тихо, словно люди боялись раньше времени выразить то, что уже созрело, но еще ждало толчка, чтобы стать твердым решением.
В немой тишине раздался голос Сигова:
— Теперь, товарищи, кто желает, пусть скажет свое слово, а если кому что неясно, можно задавать вопросы.
Старый Игнат поднял голову, обвел взглядом сидевших напротив него цыган, потом взглянул на Сигова и глухо произнес, не вставая с земли:
— Я хочу сказать.
— Говорите, Игнат Григорьевич, — ободряюще сказал Сигов. — Пожалуйста.
Игнат переложил из правой руки в левую плетку, с которой никогда не расставался, задумчиво взглянул на потрескивающий костер и сказал:
— Может, это и правда. Посмотреть надо.
Чурило не вышел из шатра даже тогда, когда собрание кончилось и городские ушли. Он сидел на корточках, ни на минуту не выпуская изо рта трубку и чутко прислушиваясь к тому, что делалось в таборе.
Вечер был тихий, и звукам было просторно в степи, но все-таки всего, что говорилось там, у костра, Чурило не слышал. Сюда доносились отдельные фразы. Но Чурило и без того знал, что делается сейчас там. Рушилось то, что веками стояло незыблемо; он чувствовал, как люди, которых он цепко держал в руках, выскользают, уходят. Еще немного — и их уже не удержишь.
На призывы коммунистов вступить в колхоз ответить было не так уж трудно. И русскому мужику нелегко было согласиться отдать в колхоз свою лошадь, ту, на которой пахал, которая кормила тебя. А цыгана не заставишь отвести лошадь в общую конюшню. Это — что кусок от сердца оторвать.
Но теперь они придумали другое.
Игнат Сокирка всегда ходил тенью за Чурило. На нем держался табор. Чурило это знал. Многие цыгане последнее время перестали верить Чурило, они готовы были уйти. Но их удерживал пример Игната Сокирки. Они знали, что не ради выгоды держится он в таборе, а потому, что, как настоящему цыгану, не нужна ему другая жизнь.
Теперь и Сокирка сдается. Сыном приманули.
Чурило хлестнул плеткой. Шальной удар пришелся по Полине, дремавшей в углу.
— Ой, батя, не бейте! — крикнула она.
— Цыц, дура, а то совсем убью!
Чурило ударил ее еще раз, еще, еще… Первый удар был случайным, теперь Чурило бил дочь исступленно, от накипевшей злости, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать досаду.
Полина перестала кричать, она знала, что от этого еще хуже будет, и только взвизгивала после каждого удара, как собака, которую бьет хозяин, а она не находит в себе сил отойти.
Только после того как отец перестал ее бить и, пнув сапогом, отошел, Полина сказала жалобным голосом:
— Я ж не виновата…
— Виновата! — взревел Чурило. — Надо было заставить его полюбить. Такая девка не могла взнуздать лошонка! Дура ты! Убить теперь тебя… И его убить…
Убить! Опять крадется эта мысль. Убить! Конечно, убить! А кого убить? Михо? Гнатюка? Или того, что сегодня пришел? Это, видать, самый главный… Всех убить!..
Чурило заметался по шатру, натыкаясь в темноте на кастрюли, ведра… Почувствовав сапогом тело Полины, снова принялся стегать ее плеткой…
Убить… Нет, это не подходит. Это теперь для дураков… Убьет он Михо или Гнатюка… Все равно табору не быть. Надо будет уйти, прятаться… А если попадешься, тогда совсем пропал. Нет, это не подходит.
