Примадонна. Банкирша. Шлюха - [6]

Гаэтано умер мгновенно. Ей несказанно повезло, что пули не прошили любовника насквозь, а застряли в его жирном теле.

Она ощутила на руках, обнимавших спину Гаэтано, что-то липкое. Через секунду стало понятно, что это кровь. Вопль ужаса застрял у нее в горле. Она с трудом выбралась из-под обмякшего тела и выскочила в зал.

Там было пусто, если не считать Фрэнка, уронившего голову на стойку бара. Вокруг его головы растекалась темная лужица крови. Рядом раздался придушенный хрип, и она, обернувшись, увидела охранника, который, заливаясь кровью, пытался доползти до выхода.

Ужас сковал ее. Одна, в чужой стране, среди трупов!…

«Вот и пришел тебе конец, девочка!» - подумала она, теряя сознание…

Глава вторая Нежная кожа

Годы 1967-1975-й. Миледи

До сих пор судьба не преподносила Миле неприятных сюрпризов, За Милой Мидовской еще с первых классов прочно закрепилось прозвище Миледи. Зоя Братчик первой заметила, что Милка похожа на артистку, игравшую красавицу интриганку в старом французском фильме «Три мушкетера». У Мидовской был точно такой же пухлый коралловый ротик и фарфоровые голубые глазки. Со временем эта похожесть пропала, да и характер у Мидовской оказался никакой. Его, можно сказать, не было вовсе. Но прозвище приклеилось прочно.

Жизнь ее была безоблачна и легка. Папа, Станислав Адамович, слыл далеко не последним человеком в городе. Добрая половина местных начальников и их жен щеголяла если не зубами от пана Мидовского, то уж точно его пломбами. Паном известного дантиста величали в честь его далеких шляхетских предков, когда-то переселившихся, как утверждал Мидовский, в Россию из города Кракова.

Он подчеркивал это постоянно и любил по поводу и без него ввернуть какое-нибудь польское словечко. Например, «так» вместо «да» или «бардзо зимне» вместо «очень холодно».

Он первым открыл в городе частный зубоврачебный кабинет, где ему ассистировала красавица Верунчик, бывшая медсестра, ставшая пану женой еще в годы их совместной работы в спецполиклинике металлургического комбината.

- Добже, добже! - ласково говорил пан Мидовский иной раз вскрикнувшему в кресле пациенту. - Ниц не зробишь пшез кошулю!

Это означало: «Хорошо, хорошо! Ничего не сделаешь через рубашку!»

Миледи жила в атмосфере благополучия всю жизнь и воспринимала это как данность. Жадности в ней не было ни капли. Она бы охотно дала поносить свои белые джинсы или осенний оранжевый пуховик подругам, если бы Жанне или Зое они подошли по размеру. Она и без этих привозных шмоток оставалась Миледи - еще маленькой, но уже женщиной. Сама Мидовская не отдавала себе в этом отчета, но окружающие при виде ее слегка напрягались.

Постоянно блуждающая улыбка, невинное выражение фарфоровых глаз в сочетании с ленивой грацией маленькой пантеры делали ее опасной. Прежде всего для нее самой. Миледи ни разу и пальцем не шевельнула, чтобы кому-нибудь понравиться, но мальчишки ходили за ней табуном. Жестокие драки за право проводить ее домой возникали постоянно. Миледи с простодушным интересом наблюдала за очередным поединком.

И если соперников разнимали, говорила, пожав плечами:

- Зачем? Пусть подерутся. Это же мальчики!

То, что за нее дрались, казалось ей совершенно естественным. Причем своим вниманием она могла одарить не обязательно победителя. Это мог быть и побежденный с расквашенным носом. Любой, дравшийся за Миледи, как бы получал на нее право. Он мог проводить ее до подъезда, взять под руку и даже поцеловать. И тут начиналось самое странное. При первом же чужом прикосновении по ее телу разливалась предательская слабость, губы приоткрывались, будто ей становилось трудно дышать, взгляд фарфоровых глаз туманился. Короче, с ней в этот миг можно было делать все что угодно. И счастье, что мальчишки по неопытности своей дальше неумелых поцелуев не заходили. Но это могло случиться вот-вот, потому что предназначением Миледи было кому-нибудь принадлежать. Принадлежать до конца, без остатка. Она не умела выразить это словами, но чувствовала всем своим существом.

Однако никакого жгучего интереса к вопросам секса Миледи не испытывала, пропуская мимо ушей всевозможные девчоночьи шушуканья. Как-то, когда ботаничка по прозвищу Семидоля объясняла на уроке что-то про опыление, про пестики и тычинки, кто-то в классе громко захихикал. Семидоля, точно потревоженная кобра, быстро оглянулась и сквозь очки впилась взглядом в лица учеников. Первой ей на глаза попалась Миловская, сидевшая, как обычно, с неопределенной улыбкой на пухлых губах.

- Мидовская, - грозно спросила Семидоля, - чему это ты так двусмысленно улыбаешься?

- Не знаю… - ответила Миледи. - Ничему…

- Придется написать в дневнике твоим родителям, что ты… - Семидоля запнулась, подыскивая наиболее удачное выражение, - …что ты слишком рано познала тайны жизни.

Класс удовлетворенно заржал.

Но Миледи никак не отреагировала на слова Семидоли. Что детей не в капусте находят, она знала не хуже учителей и никакой тайной это не считала.

С той поры Семидоля возненавидела Миледи. Впрочем, она была в этом не оригинальна. Мидовская раздражала всех педагогов-женщин. Эти замотанные, рано постаревшие тетеньки не могли простить ей того, что они никогда не были так хороши, как она, и, уж конечно, никогда не будут. Естественно, никто из них в этом не признался бы. Возможно, они и сами не понимали, почему их так бесит эта смазливая девчонка, с удивительным безразличием выслушивающая мелочные придирки и ехидные реплики насчет обеспеченных деток.