Приливы войны - [2]

Каждый мой день был похож на предыдущий. Я вставал до рассвета и, кликнув мою собаку Сентинеля, направлялся в порт по Транспортной дороге, а возвращался через предгорье на дорогу, ведущую к дому на холме Каменные Дубы. Я очень любил эти ранние часы. С высокой насыпи можно было видеть моряков на учении в гавани. Мы проходили мимо людей, направлявшихся на поля, приветствовали атлетов, которые тренировались вдоль обочин, здоровались с молодыми всадниками, проходившими обучение в горах. Закончив все дела на поле, я ставил своего коня в конюшню, и мы с Сентинелем бежали вверх по поросшему увядшими оливами склону холма к жилищу моего деда.

Я приносил ему обед. В тени высокого портика мы разговаривали, а иногда и просто молча сидели рядом, и Сентинель лежал у наших ног на прохладных камнях.

   — Память — странная богиня, чьи дары со временем претерпевают метаморфозы, — однажды в такой вот день заметил дед. — Никак не вспомнить того, что было час назад, зато события семидесятилетней давности так и стоят перед глазами, словно они происходили только что.

Я неустанно расспрашивал его — боюсь, часто без всяких зазрений совести — о тех отдалённых временах, что хранились в его сердце. Вероятно, ему и самому требовался молодой слушатель, ибо, начав рассказывать какую-нибудь историю, он не мог уже остановиться. Он устремлялся в рассказ, как воин в битву, и излагал со всеми подробностями, от начала и до самого конца. В его время не существовало ещё писарей, поэтому память у всех людей его поколения была замечательная. Тогда могли пересказывать наизусть огромные отрывки из «Илиады» и «Одиссеи», цитировать сотни строк из эпиталам и декламировать отрывки из трагедии, которую видели накануне.

Но лучше всего мой дед помнил людей. Не только друзей и врагов, но даже рабов. Он не забыл ни лошадей, ни собак, и даже деревья и виноградные лозы оставили глубокий след в его сердце. Он мог вспомнить какую-нибудь возлюбленную, умершую семьдесят пять лет назад, и воссоздать её образ в таких ярких красках, что, казалось, она и сейчас стоит перед ним, молодая и прелестная.

Однажды я спросил деда, кого из встретившихся ему людей он считает самыми исключительными.

Он ответил не задумываясь:

   — Самый благородный — Сократ. Самый отважный и умный — Алкивиад. Самый смелый — Фрасибул Кирпич. Самый отвратительный — Анит.

Я немедленно продолжил:

   — Но был ли кто-то, кого ты помнишь лучше всех и кого чаще всех вспоминаешь?

Дед помолчал. Как странно, что я спросил об этом, ответил он наконец, ибо, конечно, есть один человек, который в последнее время почему-то не выходит у него из головы.

   — Этот человек, — сказал мой дед, — не из числа прославленных или просто хорошо известных. Он не был ни флотоводцем, ни архонтом. Его имени не найти в архивах, разве что в каком-нибудь примечании, не вполне хвалебном. Но именно его я вспоминаю чаще остальных. Он был аристократом из местечка Ахарны, в десяти километрах от Афин. Однажды я защищал его в суде. Ему грозил смертный приговор.

Любопытство мгновенно охватило меня, и я стал умолять деда подробнее рассказать об этом. Он улыбнулся, предупредив, что рассказ может занять несколько часов, ибо события жизни этого человека охватывали десятилетия и происходили на суше и морях всей Ойкумены.

Такое предуведомление не устрашило меня. Напротив, я загорелся желанием выслушать историю до самого её конца.

   — Пожалуйста, — умолял я, — день уже кончается, но ты хотя бы начни...

   — А ты любопытный паренёк!

   — Я самый любопытный из всех, дедушка, я люблю слушать, как ты рассказываешь.

Он улыбнулся.

   — Тогда начнём. Посмотрим, куда приведёт нас повествование.

В те дни, — так начал мой дед, — не было ещё профессиональных риторов и специалистов по судебным делам. На суде человек защищал себя сам. Но если он хотел, то мог назначить защитником кого-нибудь другого — отца, дядю, друга или влиятельного человека. Тот помогал подготовить защиту.

В письме из тюрьмы он попросил меня. Это было странно, поскольку с ним мы не были лично знакомы. Мы одновременно принимали участие в военных действиях. Я занимал ответственный пост у молодого Перикла, сына великого Перикла и Аспазии, которого мы оба имели честь называть другом. Однако в те дни это было обычным делом, и такая дружба никак не могла быть истолкована как корыстная связь. Более того, этот человек, мягко говоря, пользовался дурной славой. Доблестный воитель, он безупречно служил государству, однако в час капитуляции Афин он вступил в город не только под знаменем наших врагов-спартанцев, но и одетый в их цвета — пурпур. Я ответил ему то, что думал: человек, повинный в такой низости, должен понести высшую меру наказания, и я никак не смогу способствовать его оправданию.

Тем не менее он настаивал. Я посетил его в тюрьме и выслушал его рассказ. В те дни у меня было много дел. Тогда сам Сократ был приговорён к смерти и ожидал казни в стенах той же тюрьмы; да и семья отнимала у меня много времени. И всё же я согласился помочь этому человеку подготовить его защиту. Я сделал это не потому, что верил в его оправдание — он не был достоин оправдания и сам подтверждал свою вину, — но потому, что чувствовал необходимость огласить его историю, хотя бы только перед судом. Требовалось поставить перед демократией зеркало, чтобы она увидела: осуждением своего благороднейшего гражданина, моего учителя Сократа, она совершила злодеяние по отношению к государству.