Прикосновение невинных - [29]

Он кое-что предусмотрел. Его дневники. Материал для мемуаров, за которые ему дорого заплатят. Аванс сто тысяч плюс покровительственные рецензии в книжных обзорах воскресных газет, двести, если он назовет имена, даты и факты — предательства, измены, подкуп…

Видит Бог, он нуждается в средствах, отец нанес их семейному состоянию сильный урон. К сожалению, мемуары нельзя использовать дважды. Есть и другие, более изощренные способы добиться финансовых поступлений, особенно в связи со вновь открывшимися возможностями в области оборонной промышленности. Дать консультацию. Получить скромный процент за оказанную помощь — прямо на банковский счет, анонимный вклад. Использовать то, что он уже узнал и еще узнает, находясь на этом посту. Еще одна причина прижать как следует американцев, а потом дать им то, чего они так жаждут.

«Дастер».

Они запомнят и оценят его услугу, а если понадобится, он напомнит.

Интересно, а что запомнила она? Как ее звали? Розалинда. Высокая, элегантная, с крепкой грудью — жена министра транспорта. Или, вернее, бывшего министра транспорта. Она была типичной «вестминстерской» женой, более честолюбивой, чем муж, и такой развратной… Никак не хотела смириться, что стала женой «политического трупа». «Как будто бродишь в римских катакомбах и никак не можешь найти выхода» — так она выразилась.

Деверье столкнулся с Розалиндой в коридоре библиотеки. Она пахла духами Живанши и джином и перемещалась с одного приема на другой, наслаждаясь тем, что предоставляет власть. В более тесный контакт они вступили на парламентском диване, когда она шептала ему на ухо ядовитые предательские замечания о несовершенствах, умственных и физических, своего супруга.

Ее манера заниматься сексом была сродни вакханалии, царящей в ночь парламентских выборов. Невероятно властная женщина, постоянно болтавшая о его «численном перевесе». Это было выше его сил.

И только после того как с сексом было покончено, Розалинда приступила к делу. Она клялась, что избавится от супруга, уверяла, что давно восхищается Деверье и будет счастлива проводить с ним все свое свободное время.

Он сказал, что, судя по всему, грудь у нее такая же фальшивая, как и язык, и вышвырнул ее вон. Пол унижал каждую женщину, с которой имел дело, и все же они возвращались, по крайней мере, женщины определенного типа. Те, кого привлекала власть, кто испытывал оргазм, только видя свои фотографии в колонке светской хроники.

Деверье знал цену чувствам подобных женщин, их поклонению и своим легким победам. Они были не победой, но поражением. Неудачей. Его неудачей, но не его виной. «Как отец», горько бормотал он про себя. Избавление от горечи приносил только глоток виски.

Деверье оглядел комнату, и взгляд его остановился на старом портрете отца, висевшем над письменным столом, — он таскал его за собой из одного своего парламентского кабинета в другой. Портрет лгал, как лгут все портреты в мире. Лицо было значительным: художник смягчил разрушительные последствия времени и алкоголя. Глаза на портрете были ясными, честными, они смотрели на Деверье прямо, так, как отец никогда не смотрел на сына. Отец никогда не мог выдержать взгляд Пола, отозваться на чувство ребенка. Очень долго Деверье считал, что отец его просто не любит. Много позже он понял, что отцу было невыносимо стыдно смотреть сыну в глаза.

Возможно, из-за собаки. Это был маленький щеночек, подарок — как выяснилось, последний, — умирающей матери. Он написал на ковер. Отцу был необходим только предлог, и в тот день им оказалась собака: охотничий сапог Деверье-старшего несколько раз опустился на малыша. Пол, попытавшийся защитить дрожащего щенка, испытал на своей спине всю жестокость главы семьи.

У собаки оказалась вывихнутой задняя нога, и мальчику приказали оставить скулящее животное на конюшне. Нарушив жестокий запрет отца, юный Деверье пробрался холодной ночью в стойло, чтобы утешить нового — и единственного — друга. Последствия были просто чудовищны: когда он, спрятавшись в грязной соломе, прижал к груди любимца, отец вырвал щенка из дрожащих рук сына, поднял за шкирку и в два счета свернул ему шею. Мальчик так никогда и не простил отцу его жестокости и ощущения собственной беспомощности.

Случай со щенком был не единственным проявлением жестокости, но и его оказалось достаточно.

Старший Деверье осознавал, как ужасны его все более частые иррациональные вспышки гнева, заставлявшие сына в ужасе удирать при звуке его шагов, но справиться с яростью не мог. Особенно после смерти жены.

Жизнь с отцом-алкоголиком, даже достигшим высот политической власти, наносила неизлечимые раны. Отец пал слишком низко, он обрек сына до конца жизни упрекать его, ненавидеть с такой силой, как если бы что-то можно было поправить и после смерти. Сын ненавидел отца за то, что тот не стал тем, кем каждый отец обязан быть для детей, его было не за что ни уважать, ни любить. В семье Деверье не осталось места для любви, после того как мать покинула его, предпочтя смерть жизни. Пол Деверье слишком рано оказался в престижной школе, где единственными представительницами женского пола были экономка и уборщицы. Слуги. Никто не научил его уважать женщину, он ценил теперь только власть.