Приключения знаменитых первопроходцев. Америка - [124]

ГЛАВА 22

Поль Тутен. — Стефан Жусслен. — Карлье. — Барон де Мандат-Грассей

Перед тем как оставить США, будет интересно показать читателю, чем стал за сто лет этот народ, политической эмансипации которого мы помогли когда-то в порыве энтузиазма, ничем не оправданного ни тогда, ни впоследствии.

Современные путешественники, изучавшие по другую сторону Атлантики эту странную цивилизацию, упрямо восхваляемую только потому, что она исходит из так называемой свободной страны, предоставляют нам по этому поводу очень интересные и красочные документы.

Поль Тутен, искрящийся остроумием руанец, написал маленькую книжку под названием «Француз в Америке», полную задора, веселья, лукавства и искренности, которая стоит того, чтобы о ней подробно рассказать и дать из нее некоторые выдержки.

«Впечатление, которое производит эта страна, — говорит Поль Тутен, — решительно странное. Эта Америка с ее любовью к рекламам, театральным патриотизмом, звуковыми штампами, митинговыми ораторами, похожими на зазывал, самовосхвалением, доходящим до безумия, если не глупости, броскими плакатами, которые можно увидеть даже на спине прогуливающегося человека, правда, получающего за это плату, “большие аттракционы”, спиритические знаменитости, необычная неугомонность, подвижность, скорее беспорядочная, чем обоснованная, перед лицом которой всякий европеец, только что ступивший на ее берег, всегда спрашивает себя: “Что, сегодня праздник?”, намеренная эксцентричность, цель которой по большей части привлечь внимание и приманить клиента, огромные предприятия, которые распространяют акции, как шарлатаны пузырьки с лекарством, эмансипированные женщины, выставляющиеся напоказ как достопримечательность, врачи, достойные не более чем титула костоправов, города, похожие на барачные лагеря, Америка со всем этим производит впечатление гигантской ярмарки.

…В этой стране не имеет значения, чужак ты или близкий сосед, поскольку здесь свирепствует борьба за выживание; если у тебя затруднения, никто не поможет из них выпутаться; если ты упал, то рискуешь долго пролежать на земле; если жив — хорошо, умер — не важно! Место есть только для сильных. Течение уносит слабого, и никто не протянет ему руку: каждый думает о себе, этого достаточно. Даже не надейтесь в этой стране озлобленной индивидуальности на знаки внимания, мелкие услуги, за которые скудными чаевыми широко платят в остальном мире. Вы все обязаны делать сами — нести посылки, найти дорогу, если потерялись, и чистить свою обувь.

Отель, где я остановился, “Тремон-Хауз”, огромный; мне говорили, что в нем сто пятьдесят комнат. В американском городе на видном месте стоит не церковь и не мэрия, а отель: все живут там, даже местные. Не правда ли, очень характерно для этой поспешной и как бы временной цивилизации?

Цены здесь очень высокие — тридцать франков в день, но даже за эти деньги не надейтесь, что слуга почистит вам ботинки, и не думайте, что носильщик мнит о себе меньше, чем вы. Гордись, тебя обслуживает свободный человек! Что касается стола, то он просто отвратителен. Судите сами: вам дают огромную карту, в которой перечислены по меньшей мере шестьдесят блюд; вы можете попросить их все, это не стоит ни одного сантима сверху. Однажды я позволил себе фантазию заказать двадцать. Я сделал заказ, меня посадили одного за круглый стол, вокруг которого легко разместились бы десять человек; через полчаса ожидания появляются заказанные блюда, каждое на отдельном маленьком блюдце, и на все только одна тарелка. Поскольку я француз, то, конечно, требую, чтобы мне блюда подавали постепенно и с отдельным столовым прибором, — напрасный труд: официант не намерен подчиняться моим фантазиям, если он белый и, следовательно, ровня мне. Если он черный, он идиот. Волей-неволей пришлось смириться. На одну тарелку мне кладут порцию со всех блюд: суп из стручкового перца, пирожное, жаркое, конфитюр, ломтик хлеба с маслом, пикули, горчицу, консервы, картошку, арбуз, рагу, сыр, огурцы, пудинг, помидоры, жареные устрицы, галантин[553] и крем; и едят вместе или по очереди одно блюдо за другим эту чудовищную мешанину. Если хочешь выпить, тебе принесут ледяную воду, кофе с молоком, но высшая изысканность, верх хорошего вкуса состоит в том, чтобы разбить в стакан сырые яйца и разбавить их содовой, потом проглотить ужасную желтую смесь: меня пытались убедить, что этот варварский напиток восхитителен; мне даже предложили его попробовать, я заявил, что верю на слово.

Клянусь всем моим соотечественникам, держа руку на желудке, все это неудобоваримо. Надеюсь, что моя откровенность не приведет к дипломатическим осложнениям, но мне трудно простить Америке, что меня здесь так плохо кормили.

Насытившись, что, как вы сами понимаете, не занимает много времени, вы имеете возможность посмотреть, как американцы едят, — вещь действительно очень любопытная, но описанию поддается с трудом. Они едят быстро, поспешно, стремительно; они торопятся, они спешат скорее закончить! Абсолютно так же, как накапливают состояние на Бродвее. Янки ест бодро, увлеченно, усердно; он занимается этим старательно, для него обедать — не удовольствие, а работа: он ест и пьет до пота на лбу. Вилка, нож — это инструменты, помогающие успешно завершить работу, которую он делает в этот момент. И, смотрите, он усердно трудится над бифштексами, проглатывает, не ощущая вкуса, — все, он кончил, обжора!..»