Приключения женственности - [2]

Хорошим актером был Валентин… «Почему в прошедшем времени? Перестань каркать!» — оборвал себя Тарас и тут же спохватился: «был» относится не к Вале, а к «хорошему актеру» — он был таким только в руках Эраста, и то не всегда.

Тарас попал в зал, когда ставили свет, и луч прожектора медленно раздевал широкоплечего блондина, на груди которого, как у девочки, не было ни одного волоска. Из первого ряда вырвался крик:

— Сына, ты зачем плечами кокетничаешь?! Сейчас ремень возьму! От центра, от живота все идет — вся энергия оттуда. Текст говорит: «ненавижу!», жест — «люблю!» Ты ведешь диалог, а нужно душою прощупывать душу. Слово — ширма, обман! — Хлопком ладош режиссер осветил сцену, метнул взгляд к выходу и попал в Тараса, который уже собрался ретироваться — таким неуместным ощущал он свое присутствие при почти семейной сцене. — Здравствуйте, дорогой! Садитесь поближе, рядом с гениальностью. Вы знакомы? — Подождав, пока Тарас представился и поцеловал вялую руку даме с крупным носом, плотно сжатыми тонкими губами и налезающей на цепкие, злые глазищи челкой, режиссер повернулся к сцене: — Валюша, плие! Длинный рост для артиста — кошмар! Не делай ничего прямым ходом. Зверя играй! Тело должно быть сжато, чтобы получился взлет наверх, а ты, как молодогвардеец, который ищет подпольщицу. Не двигай глазами! В дверь постучатся все народные артисты Советского Союза, а в пространство души постучишь только ты! Если бы ты не был очень талантливым, я бы тебе это никогда не рассказывал.

Тарас напрягся, но пока не от ударившей по чувствам магии театра: никак не мог он сообразить, кто же сидит рядом. В то время режиссер находился на пути от провинциальной неуклюжести к аристократической светскости: усвоил, что надо представлять друг другу встречающихся у него людей, но пока еще не привык называть их фамилии. И это уже кое-что — хотя бы страхует от неловкости, когда обсуждаешь с незнакомцем некую глупую статью или пьесу (осуждение — универсальная тема для разговора с анонимом), а потом случайно узнаешь или догадываешься по ерзанью собеседника, что он и есть автор обвиняемой бестолковщины.

Соседка сердито теребила обильную бижутерию, драпирующую плоскую грудь, но Тарасу стало не до нее. Режиссер бегал, кричал, месил, как тесто, мягкую челку, шептал, ласкал и стегал словом — и подогнал, приспособил друг к другу своих актеров, своих помощников и своих зрителей, которым случайно или нет разрешено было сегодня отдавать и получать неразбавленную театральную энергию. Примеси не в счет, в природе нет чистого вещества, а эта репетиция — не искусственное, естественное явление. Можно сравнить с удавшейся вечеринкой, где гости начинают петь и танцевать, не стыдясь дурных голосов и нелепых телодвижений.

— Как это, Тасик, описать? Как это рождается? Не знаю. — Режиссер как бы раздвоился: рука дирижировала музыкой и прыжками актеров, а голова наклонилась к креслам партера.

Было понятно, что отвечать не требуется, что и вопрос, и само обращение носит — как написал бы Тарас для газеты «Ныне» — знаковый характер, а в переводе с семиотического на общечеловеческий язык — что репетиция идет удачно, что Тарас включен в число «своих», тех, кто понимает, и ему дается право в нужный момент толковать, объяснять работу режиссера. Когда учитель в школе выделяет умницу, одноклассники начинают явно или тайно ненавидеть любимчика, и часто примитивная реакция на того, кого хвалят, сохраняется у взрослых, особенно если они промышляют искусством. По воле режиссера энергия зала — неважно, положительная или отрицательная, раз это всего лишь мгновение, — устремилась туда, где сидел Тарас, ему в спину. Он обернулся и встретился взглядом с большими голубыми глазами, которые не метнулись воровато в сторону, а продолжали серьезно смотреть на него. Необычный для женщины взгляд — спокойный, некокетливый, пристальный.

— Мы знакомы? — шепотом спросил Тарас, но ответа услышать не успел: локоть внезапно поднявшейся с кресла соседки больно врезался ему в грудь.

— Ну-ка, пустите! — Она уже бесцеремонно пробиралась к рампе. — Почему кофр пустой?! Там должны быть шмотки! Валентин, у вас ширинка расстегнута! — И, повернувшись к режиссеру: — Вы во что мою пьесу превращаете?!!

Начинался — или продолжался? — спектакль в спектакле, энный акт. Настоящий постмодернизм. Скорее всего Тарас был усажен рядом с писательницей в качестве громоотвода: на случай, если она начнет бессмысленное выяснение отношений. Но, видимо, накопившееся электричество уже невозможно было разрядить с помощью интеллигентно-дипломатичного театроведа.

Эраст выдержал паузу, чтобы отделить, не испортить ненароком крепкий образ кухонной сцены, который только что с помощью актеров создавал на подмостках. Потом в тишине негромко, вежливым голосом попросил:

— Дама, сядьте на свою жопу, — и демонстративно посторонился, освобождая проход, чтобы дать возможность выполнить режиссерское указание. — Когда вы в своей кухне крутите котлеты, я не диктую, сколько положить туда чеснока и морковки.

Разве в котлеты добавляют морковь? — некстати подумалось Тарасу.