Приключения техасского натуралиста - [3]

Выйдя на пастбище на месте вырубки, где изо всех сил пытаются выжить тощие коровы, Бедичек видит, что «большой лесоповальный бизнес уже давно исчерпал здесь свои возможности. Земли достались мелким владельцам ранчо, подбирающим крохи по сравнению с тем, какое природное богатство отличало когда-то эту округу».

Среди царящего опустошения Бедичек обнаруживает поразительное явление почти библейской красоты и едва ли не мистическое: такое открытие, такое откровение, что Мюр или Торо были бы поражены им до глубины души, писали бы об увиденном в восторженном экстазе, излили бы над ним всю свою душу.

Речь идет об огромном поваленном ветром дереве, и Бедичек идет к нему с осторожностью, как к поверженному солдату.

Приближаясь, он слышит странное гудение, некие вибрации, исходящие из-под его коры. Гниющее дерево оплетено множеством цветов — «пурпурными традесканциями вперемежку с красным просвирняком в полном цвету», здесь цветут и подсолнечники, и вьюнки, и колокольчики. А над всеми этими цветами порхают десятки колибри, вокруг мертвого дерева кипит своя жизнь:

«Низкое гудение колибри, иногда даже недоступное уху, сопровождалось жужжанием более высокого тона, слышным лишь на близком расстоянии, — это пчелы не преминули слететься на пиршество. Ярко раскрашенных бабочек сопровождало множество тускло-коричневых мотыльков: одни, усевшись на веточки, медленно раскрывали и вновь складывали свои крылья, другие всласть питались нектаром, третьи беззаботно порхали.

Огромное поваленное дерево благородно погибало среди всего этого буйства жизни. Разумеется, здесь обитала масса куда как более скромных Божьих созданий, чем пчелы, бабочки и колибри. Но о них мои записи умалчивают. Я вообще редко замечаю какое-либо насекомое, пока оно не окажется в клюве птицы. Но уж тогда-то я стремлюсь узнать о нем все!»

Любой писатель поддался бы искушению задержаться на этом месте и изречь нечто привлекательное, вроде: «И я остановился и подумал…» и т. д. и т. п. Бедичек же просто смотрит и слушает кипучую жизнь дерева, а затем продолжает свой путь.

Быть может, тут и нечему удивляться, но Бедичек был способен в такие моменты сдерживать писательский пыл. И я уверен, он согласился бы с тем, что практика и теория искусства в их величайших проявлениях многое перенимают у природы. Описывая природные системы, Бедичек мог бы с легкостью перенести законы их построения в лекцию по динамике развития рассказа или романа.

Бедичек видел в природе структуру жизни и искусства и осознавал катастрофические последствия отступления от ее логики. Возможно, его бы не удивил, но глубоко расстроил опасный путь, на который мы ныне ступили, — утрата природных связей, а значит, и природной этики, превратившая нас в страну жестоких невежд, едва способных говорить на том языке, с которым мы когда-то взрастали, — языке натуралиста.

Нам было недостаточно отделиться от других видов. Мы возвращаемся теперь, чтобы убить их все. Что сказал бы на это Бедичек? Конечно, он впал бы в ярость. Он был свидетелем начала больших потерь в Техасе. Бедичек жил и писал тогда, когда только что исчезли гризли и бизон, а беркут, белоклювый дятел и шлемовидный дятел были уже на грани исчезновения; но мог ли он представить себе, что этим дело не кончится, что перечень утрат окажется неизмеримо больше, что в него войдут не только эти крупные и сильные существа, но и меньшие представители техасской фауны? Что бы он сказал, узнав, что сегодня в Техасе некогда столь вездесущие твари, как аллигаторы, глотающие черепах и жабовидных ящериц, включены в федеральный перечень видов, которым угрожает исчезновение?

Хотя, возможно, он предчувствовал это. У него бывали моменты, когда его мудрые и спокойные наблюдения уступали место гневному осознанию бессилия перед все возрастающими потерями. Прислушайтесь к его обвинению в адрес тех, кто не проявил достаточной решительности в борьбе с разрушением природы:

«Ряд добровольных организаций — единственный зародыш сопротивления зачастую невежественному, безразборному преследованию животных. Они справедливо считают, что истребление любого вида жизни есть катастрофа, а сама воспитательная роль природы незаменима при формировании личности. Увы, у них слишком мало сил для эффективных действий, для того, чтобы громко выразить свой протест».

Таков по-джентльменски мягкий способ Бедичека дать пощечину.

Бедичек протестовал по-своему. В том числе и созданием этой книги.

Леопольда много читают и хорошо знают, что вполне заслуженно. Поскольку и он, и Бедичек были натуралистами, людьми, проведшими жизнь «на земле», их предостережения обладают сверхъестественным сходством, хотя работали они в различных областях.

«Земля — организм, — писал Леопольд. — Ее части, как части тела человека, составляют одно целое, взаимодействуя одна с другой… Если весь сложный механизм земли пребывает в хорошем состоянии, значит, невредима и каждая его часть, каждая его деталь, осознаем мы это или нет… Сохранять в целости каждый зубец и каждое колесико этого механизма — первейшая задача разумного обращения с ним».

Приблизительно в то же время Бедичек пытался научить нас тому же.