Приключения сионского мудреца - [45]

Глава 2

Прошло полгода, как я покинул Бердичев вскоре после желудочного кровотечения. Я хотел убежать от болезни и от обещаний мамы, что без неё погибну, что должен быть рядом с ней и заниматься только своим здоровьем — «ведь я такой слабый и больной», хотя и неблагодарный сын. А главное: не слушать папу и брата, которые хотят меня погубить. Бердичевские хирурги мне тоже обещали скорый конец от язвенных кровотечений, причём в самом неподходящем месте — в том, где их не будет, чтобы мне оказать быструю помощь — отрезать у меня две трети желудка! От них я тоже сбежал в Душанбе. Меня от этих врачей, которых я нанюхался с детства, тошнило больше, чем от язвенной болезни! Возможно, эта болезнь у меня и возникла оттого, что меня с детства от многого тошнило? У меня появилась стойкая мечта стать врачом, чтобы не зависеть от других врачей и работать не как они, а как я себе врача представлял. Брат — единственный, кто знал об этой моей мечте и поддерживал её. Мы с ним даже посетили мединститут в Душанбе, который носил имя Авиценны или, как звучало на входных дверях института, ТГМИ (Таджикский государственный медицинский институт имени Абуали ибн Сино). Это меня тоже завораживало! Когда мы подошли к зданию мединститута, то во мне всё задрожало, я возбудился, как если бы подошёл к девушке, в которую был влюблён, но она ещё об этом не догадывалась, а я не решался ей об этом сообщить. «Чего ты побледнел?» — спросил брат, когда вошли внутрь института и прошлись по его коридорам, поднялись на второй и третий этаж. Он задал риторический вопрос, т. к. понимал меня без лишних слов. Мы с ним обычно разговаривали, не договаривая предложения, понимая друг друга без слов, что затрудняло другим наш разговор подслушать. Они просто не понимали, о чём мы говорим. В автобусах и троллейбусах мы часто переходили на идиш, если говорили о тайнах, тем более что вокруг тоже говорили на иностранном — таджикском. Окружение на нас смотрело, не понимая, на каком языке мы говорим. Это же не Бердичев, где украинец знает, что если еврей не разговаривает на русском, то это еврейский язык — идиш. Хотя были и такие, как, например, мой одноклассник, а затем однокурсник по техникуму, которые использовали украинский для лучшей связи с местным населением. А главное, учителя повышали оценки за «балаканье» на «мове». С населением «мова» не помогала: это было уж слишком нахально: с такой явной физиономией — и в хохлы! Почти что еврей-выкрест, а как известно: «жид крещеный, что вор прощеный!». А здесь другое дело — еврейский был как иностранный. Местные: таджики и бухарские евреи, которых мы поначалу не отличали от таджиков, разговаривали на таджикском, и нас они считали не евреями, а русскими. Поэтому один таджик и ошибся в автобусе, когда я утром штурмовал — «брал» автобус, чтобы попасть на работу. Я был один, без брата, и поэтому на идиш не говорил. А моё поведение и то, что я его опередил в дверях и проскочил раньше, а главное, моя «славянская», как оказалась, внешность его возмутила, и он произнёс: «Убирайся к себе в Ленинград — тут моя земляк».

Русские молчали, а остальные таджики были с ними согласны. Все были напряжены, а мне стало смешно и приятно, что меня перепутали, тем более что после прочитанных книг Достоевского действительно мечтал жить в этом городе. Поэтому я на таджика даже не разозлился, а был ему как-то благодарен. На работу я приехал в этот раз вовремя, хотя и не знал, зачем я туда еду. Вернее, я знал зачем — чтобы деньги два раза в месяц получать. Я не знал только одного, что мне там делать? Становилось с каждым днём всё сложнее. Я уже примелькался в цехах. Рабочие давно перестали ко мне приставать со своими дурацкими вопросами или надеяться приспособления от меня получить. Но этот Пузач — главный конструктор, ещё на что-то надеялся и смотрел на меня волком! Как будто я ему рубль задолжал! Он меня тоже уже давно раздражал своими назойливыми приставаниями и надеждой, что с моего кульмана получит чертежи каких-то приспособлений, какие-то ручки к холодильнику «Памир»! Мне, например, старая ручка нравилась, что вдруг этому Пузачу какую-то «другую» ручку, захотелось! Как будто та, которая сойдёт с моего чертежа, если сойдёт, будет лучше. Конечно, она была бы оригинальнее и веселее, но она всё «не сходила и не сходила»! А я продолжал изображать муки творчества на лице, когда стоял у кульмана или произносил «пошёл в цех». У брата всё складывалось, я чувствовал, значительно успешнее. Он что-то на своём заводе делал. Но ему не надо было чертить — он администрировал, а это ему удавалось лучше. Он стал вскоре комсоргом завода, со времён службы в армии состоял членом партии. Политическая деятельность тоже обеспечивала ему неприкосновенность со стороны начальства. На заводе он стал популярным и уважаемым человеком.

«Ну что, — объявил он мне как-то в пятницу, — пойдём в горы? Завтра собирается компания из альпинистов и не только альпинистов. Как ты себя чувствуешь с желудком? Может, не стоит? — спросил он. — Это километров сорок только в одну сторону от посёлка Каратаг — какое-то высокогорное озеро Тимур-Дары. Хотя и я не думаю, — продолжал он, — что маршрут очень сложный или опасный. Для альпинистов это просто разминка перед тем, как они пойдут через месяц на Пик Ленина на Памире. Один из них пойдёт даже на костылях с переломом ноги». — «А этот, Петя тоже пойдёт и его „костяшка“?» — спросил я. — «Наверное, пойдут». — «Ну, если она пойдёт, то стыдно мне не пойти» — сказал я. «А желудок? — спросил брат. — Если ты не пойдёшь, то я тоже не пойду, — добавил он. — Давай лучше не пойдём, всё же ты не делал рентгеновских снимков желудка, и мы не знаем, всё ли у тебя зажило?». Как только я услышал про рентген желудка, меня сразу затошнило, и я уверенно сказал: «Пойдём!».