Приключения Кроша - [52]

…Вечером я лежал дома на диване и перечитывал «Мертвые души» Гоголя. Мне очень нравится эта книга, нравится, как там описаны люди. Очень тонко и смешно! И, когда я открываю «Мертвые души» и начинаю читать, как в губернский город N въехала рессорная бричка Чичикова и как два мужика рассуждали, доедет ли эта бричка до Москвы и до Казани или не доедет, я уже не могу оторваться. А Плюшкин, Собакевич, Ноздрев!

И вот, когда я лежал на диване и читал «Мертвые души», раздался звонок. В коридоре была мама, и она открыла дверь.

Потом заглянула в комнату и сказала:

— Сережа, к тебе пришли.

Я с сожалением отложил книгу — читал как раз про капитана Копейкина — и вышел в коридор. Выходная дверь была приоткрыта. Я распахнул ее… На площадке стояла Зина, диспетчер…

— Вы ко мне? — спросил я, несколько озадаченный таким визитом.

— Сережа! — взволнованно проговорила Зина. — Мне надо с тобой поговорить!

— Пожалуйста, заходите, — сказал я.

— Выйди на минуточку.

Я вышел на площадку и захлопнул за собой дверь.

Зина схватила меня за руку:

— Сережа! Что там произошло?

Я сразу догадался, что она имеет в виду. Но я видел, что Зина сейчас заплачет, и ужасно испугался. Я очень не люблю, когда женщины плачут. Женщины, маленькие дети и кошки. Сердце рвется, когда они плачут. Я стал быстро придумывать ответ, который бы успокоил Зину. Но не успел.

— Ты его совсем не знаешь, — всхлипывая, заговорила Зина, — он очень хороший. Но его друзья сбивают с пути…

Вот до чего доводит людей слепая любовь! И к кому? К человеку, который выказывает ей полное пренебрежение.

Я сказал:

— Вот именно, друзья! Пусть он попросит своих друзей вернуть амортизаторы.

Зина стала тяжело дышать и наконец заплакала. Разревелась все-таки… Ну, что мне делать?

— Я его так люблю, — сквозь слезы проговорила Зина. — Если с ним что случится, я не знаю, что со мной будет.

Я еще никогда не разговаривал с женщинами о любви. Наверно, я обрадовался возможности изложить наконец свои взгляды по этому вопросу.

— Любовь — это прежде всего взаимное уважение, — сказал я.

Я очень жалел, что в эту минуту рядом не было Майки. Но, хотя ее и не было здесь, я продолжал развивать свои взгляды:

— Один не должен делать того, что обидит другого. Если другому неприятно, то не надо танцевать с разными нахалами.

Плачущим голосом Зина проговорила:

— Я никогда ни с кем не танцевала.

— Вообще танцевать можно, — пояснил я, — но если за этим кроется определенный смысл, то лучше не танцевать. — Я облокотился о перила и продолжал: — И потом, надо честно и прямо смотреть в глаза, говорить друг другу о недостатках и ошибках.

Некоторое время я думал, что бы еще такое умное сказать на тему о любви, но ничего не придумал.

Зина воспользовалась моим молчанием и спросила:

— А если они их вернут, ничего не будет?

— Конечно, ничего, — ответил я.

— Я так боюсь, — опять чуть не заплакала Зина, — а вдруг в тюрьму посадят.

— При чем здесь тюрьма! — возразил я. — «Церкви и тюрьмы сровняем с землей»! Вот как стоит вопрос! Если они все вернут и не будут больше жульничать, то ни в какую тюрьму их не посадят.

Зина прошептала:

— Он никогда ничего себе не позволял. А вот как связался с ними, все и началось.

— Тем более надо на него воздействовать, — сказал я, — лучше сейчас признать свои ошибки, чем потом отвечать за них.

Зина ушла. Я опять взялся за книгу. Но мне не читалось. Было жалко Зину. Такой несчастной она выглядела. И все из-за Лагутина. Мало того, что он ведет себя нечестно, он еще заставляет страдать других.

Пожалуй, я говорил Зине вовсе не то, что следовало. Надо было сказать: «Если вы любите Лагутина, то помогите ему перевоспитаться». Вот что надо было сказать. А я развел антимонию насчет любви.

Что поделаешь! Правильные мысли и нужные слова приходят ко мне приблизительно через час после разговора.

30

Сегодня кончается наша практика. Я рано пришел на работу. Машины еще только выезжали на линию.

Они выезжали одна за другой, тяжелые грузовики и самосвалы мчались по шоссе и растекались по улицам Москвы. В кабинах мелькали суровые лица шоферов.

Во дворе царило обычное в этот ранний час оживление. Раздавался по радио звонкий голос диспетчера, шумел по телефону начальник эксплуатации, мелькало озабоченное лицо главного инженера. Директор стоял на своем обычном месте, внушительный, молчаливый, и провожал глазами уходящие машины.

Я подумал: как странно! Завтра мы будем свободны как птицы. Можем спать сколько влезет. Можем делать что угодно. Через неделю я уеду с мамой в Корюков, буду купаться в реке и удивлять всех своими ластами.

И все же мне было грустно…

Мне было грустно при мысли, что я не буду больше приходить сюда ранним утром, не буду переодеваться у своего шкафчика, как все рабочие, не буду слушать их шуток и разговоров, не буду равнодушно говорить бригадиру Дмитрию Александровичу: «Кончил, проверяйте!»… И Дмитрий Александрович уже больше мне не скажет: «Ну что ж, университант-эмансипе, подходяще…»

Я не услышу больше шипения паяльной лампы, стрекотания сварки, визга пилы и шуршания рубанка и, наверно, скоро отвыкну от привычного запаха бензина, карбида и ацетона. И мне уже не придется спорить с кладовщиком о том, что он не вовремя запирает склад. Я не буду каждые две недели получать деньги, заработанные моим собственным трудом.