Приключения доктора - [60]

[67]предложил забаррикадировать дверь — и это мы сделали — и заложить хотя бы окна первого этажа. Но от второго предложения, каким бы разумным оно ни выглядело, тут же пришлось отказаться: ни в участке, ни в пожарной части, ни в полицейском доме вообще — вот кто бы мог подумать! — не нашлось ничего, что можно было бы использовать для этой цели. С другой стороны, было нам и в некотором смысле утешение: чем бы мы ни заложили окна, защищать баррикады вчетвером мы не смогли бы всё равно, а без защиты они не продержались бы ни одной минуты.

Положение казалось нам совершенно отчаянным, тем более что мы и слышали, и видели встревоженные, катившиеся по проспекту нескончаемым потоком, человеческие волны. Люди шли и по линиям и сворачивали на них: как мы узнали чуть позже, они стремились с Большого на Средний, и наш, таким образом, участок оказался чем-то навроде островка в подступавшем со всех сторон море.

Мы стояли у окна кабинета Ивана Дмитриевича и с нескрываемым друг от друга беспокойством смотрели на светопреставление. Происходившее за окном казалось нам фантасмагорией, ожившим кошмаром, чем-то, что иначе как в тяжком сне происходить и не может! Мы не могли понять, что вызвало вдруг такие подъем и устремленность, и с каждой в молчании проходившей секундой ждали: вот именно сейчас от толпы отделится отряд и приступом пойдет на участок!

Но проходили минуты, а приступа не было. Так прошли и четверть часа, и его половина.

Зазвонил телефон. Мы вздрогнули от неожиданности и переглянулись: ранее мы не раз и не два пытались связаться с миром, но линии оказывались перегруженными, наши вызовы оставались без ответа — даже до станции не удавалось дозвониться! Теперь же вызов поступил сам, и каждый новый удар молоточка по звонку казался нам ударом тревожного колокола.

Иван Дмитриевич взял трубку и какое-то время вслушивался в слова незримого для нас абонента. Но что мы видели совершенно ясно, так это с каждым мгновением светлевшее лицо его сиятельства: тревога уходила с него, морщины разглаживались, глаза оживали новым взглядом — с волнением, но иного свойства, не такого, как прежде. А дальше Иван Дмитриевич рассказал нам о приключившемся на самом деле — о явленном Городу чуде, — и наши собственные сердца и лица также освободились от тревог.

Мы сняли с двери засовы и вышли на свежий воздух. Всё еще шедшие люди — теперь их спешка была нам понятна — обтекали нас, застывших под ветром и снегом и вглядывавшихся в проспект.

— А что, Александр Иванович, — предложил мне его сиятельство, — не пойти ли и вам на Средний?

— А как же вы? — я уже рвался вперед, но чувство приличия удерживало меня на месте.

— Увы, но кто-то должен остаться в участке… а вы — ступайте. По старшинству — оставаться нам с Иосифом Иосифовичем: такая вот незадача бывает от положения!

Я благодарно кивнул и побежал. Надзиратель тоже рванулся было со мною, но тут же остановился: от Сыска в участке он был единственным, а значит, и он должен был оставаться на месте.

Время уже ушло: поспеть непосредственно к началу я не мог никак. Поэтому, понимая, что шествие уже шло, я просто выскочил на 19 линию и понесся что было духу к Среднему проспекту. Никогда еще я не бегал так быстро! Те двести с чем-то саженей[68], что разделяли по линии участок и проспект, пролетели под моими ногами за считанные секунды. Однако и здесь я не смог приблизиться к цели: панели и значительная часть мостовой уже оказались запружены такими же опоздавшими, как и я сам — ряды за рядами, люди стояли вдоль проспекта, ожидая появления процессии.

Полагаться на форменную одежду было нельзя: ни повод тому не соответствовал, ни общее настроение. Даже стоявшие здесь же — я видел их и узнал — городовые (дежурный и вызванный на подкрепление) ничем не могли мне помочь: они тоже увидели меня и тоже узнали, но только и смогли что помахать руками да улыбнуться! Улыбнулись мне и соседи из числа таких же, как я, бедолаг. А какой-то старичок — кажется, из зеленной лавки неподалеку — заметил: всё — ерунда, работать локтями нет никакой причины. Мол, каждый увидит всё, что положено… он так и выразился — «всё, что положено» — и добавил, поясняя:

— Смотрите в себя. От того, что у вас на сердце, и будет зависеть то, что увидите лично вы!

Слова старичка показались мне смутными, но в то же время — понятными. Разум не видел в них логики, но сердце на них откликалось. Этого мне показалось достаточно, и я, совершенно уже успокоившись, пристроился рядом со старичком — за спиною широкого в теле детины; по виду — чернорабочего из Гавани.

Шторм, ближе к вечеру свалившийся на город после оттепельных утра и дня, свирепствовал вовсю, но нас — сравнительно, конечно — более или менее защищали от ветра дома: лютуя с северо-запада на юго-запад, шторм обрушивался на линии, превратившиеся в подобие вытяжных труб. Во всяком случае, там, на проспекте, я не чувствовал таких порывов, какие дули мне прямо в лицо во время моей пробежки. Да и снег с ледяною крошкой летели наискосок: срываясь с крыш противоположной стороны проспекта, они устремлялись в просветы между домами, тогда как сам проспект оказывался им неподвластным. Казалось, будто над головами людей — где-то достаточно высоко — простерлось метавшееся в хаосе покрывало: этакая простынь с постоянно менявшимся рисунком.