Приключения Ардента Троутона - [18]

Когда наступил час обеда, я, чтобы ознаменовать этот достопамятный день, пригласил Девида Дринкватера разделить нашу трапезу. Он счел это за великую честь и был в восторге от ласковости нашего семейства.

— Спасибо тебе, Ардент, — сказал мне батюшка. — «Санта-Анна» никогда не хаживала так быстро, как теперь.

— Хорошо, если бы она шла и еще быстрее, — перебил Дринкватер, — мы находимся в такой широте, где часто случаются штили, а нам хватит шести недель, чтоб испечься на поверхности этого зеркала.

— Дай Бог, чтоб ваше предсказание сбылось так же плохо, как предсказание чернокнижника Педрильо, — сказал я шутя.

— Педрильо?.. О, между нами есть сходство, какого вы и не подозреваете! Его и мое предсказания были прерваны…

— Феей Красной Розой или ослом? — подхватила Гонория, засмеявшись.

— Красной Розой, мисс, потому что вы теперь прерываете мое предсказание.

— Браво! Браво! Да вы настоящий рыцарь! Рыцарь в полном смысле слова! И я уверена, что в вас есть все рыцарские добродетели; что вы, например, тверды, как…

— Как мертвый якорь, мисс Гонория.

— Верны, как…

— Как компас, мисс Гонория.

— И храбры, как…

— О, что касается храбрости, мисс Гонория, так она у нас, англичан, врожденная!

Дринкватер был до крайности любезен; он пел, рассказывал анекдоты, и все это так мило, так умно, что наши дамы не могли надивиться его вкусу и остроумию, тогда как батюшка, со своей стороны, пленялся его тонкой наблюдательностью и благородством его мыслей.

IV

Ночью я вышел на палубу. Было около одиннадцати часов; все спали, только один вахтенный офицер прохаживался по юту, да вдали, на баке, слышались голоса нескольких матросов, которые, видимо, хорошо отдохнули днем и теперь наслаждались ночной прохладой. Я вздумал подслушать, о чем они говорят. Прокравшись тихонько между снастями, я притаился в укромном месте и навострил свои уши. Человек двенадцать англичан и американцев сидели и лежали в разных положениях на полу и на бухтах канатов. Как водится, они жаловались на свою судьбу, ругали капитана и офицеров. Потом речь зашла о Дринкватере: все единодушно его хвалили; меня — тоже. Имя Гонории вызвало общий энтузиазм: один клялся, что она не испанка, что в ее жилах нет ни одной капли крови, которая не была бы чистой английской; другой уверял, что кровь Гонории — кровь американская. Наконец, я услышал гнусный голос и странный выговор молодого человека, одного из тех, которых называют какни, то есть лондонского уличного зеваки из низшего класса человечества. Он говорил на испорченном наречии своей касты и украшал его еще собственными усовершенствованиями, например, проглатывал половину одних слов, а в другие вставлял лишние слоги, и из этого выходила такая каша, что без привычки нельзя было ничего понять. Я давно знал этого малого: он был негодяем, но с примесью кой-каких добрых качеств; человек не без дарований, ко со страстью отличаться от других. Товарищи звали его иногда Биллом Ваткинсом, а иногда Вильямом.

— Ну, Билл Ваткинс, что же ты не поешь? — спросил кто-то.

— Я охрип, — отвечал он.

— Бедненький! Видно, у тебя в горле было много воды.

— Нет, а в нем давно не было грога, как я сказал однажды своей Мери Ист.

— Ну тебя к черту с твоей Мери Ист! — вскричал сипловатый голос.

— Господин Боб, прошу покорно быть поучтивее. Я не позволю посылать Мери Ист к черту в моем присутствии, и если вы не поостережетесь, дело дойдет до… кулаков.

— Ну, ну, полно, Билл, не сердись! Я не думал тебя обидеть. Мери Ист была девка, какой давно не видывали ни на одном баке. Расскажи-ка нам про нее что-нибудь.

— Увы, — отвечал Ваткинс с глубоким вздохом, — Мери Ист была женщина неописуемой красоты, и если бы я вел себя поумнее, она сделала бы меня миллионером. Ну, да что о том толковать! Прошедшего не воротишь!

— Так расскажи нам что-нибудь из своей жизни. Ты, говорят, много видел на белом свете.

— Да, мы знаем кое-что; например, хоть бы об этом горемыке Югурте; мы знаем, отчего он немой.

Вся кровь у меня хлынула к сердцу; я едва переводил дыхание, но тем внимательнее готовился слушать, что станет рассказывать Билл Ваткинс.

— Господа, — начал он, — я не считаю нужным сказывать вам, кто были мои родители, потому что это вас не касается Равным образом я не стану описывать своего воспитания, потому что вы все и без того видите, что я отлично воспитан. Успехи мои во всем, чему меня обучали, были так быстры, что батюшка с матушкой сочли за грех скрывать мои чрезвычайные дарования и отдали меня в ученье к портному, который преимущественно занимался шитьем лосиных штанов. Но я скоро почувствовал отвращение к этому роду занятий и в одно светлое утро удалился тайком от своего хозяина.

Читатели позволят нам сократить рассказ Ваткинса о приключениях его после побега. Дело в том, что он попал в шайку мошенников и, наконец, был отправлен вместе с другими негодяями в ссылку в Новую Голландию. Теперь опять говорит сам Ваткинс.

— Надо признаться, что житье наше на корабле было просто собачье. Нас рассадили по клеткам, словно диких зверей, и выпускали на палубу только по десять-двенадцать человек, тогда как было нас до семисот обоего пола. Впрочем, третья часть этого любезного общества умерла дорогой и была выброшена за борт. Однажды, — не знаю, где это было, но, кажется, недалеко от тех мест, где мы теперь, — встретился нам испанский корабль с неграми. Испанец, как только завидел нас, дал сигнал, чтобы мы сдались; но капитан наш был горячая голова: завязалось сражение; мы бились, как черти, и я показал чудеса храбрости… Однако все-таки пришлось уступить: испанцев было втрое больше; сломав у нас все мачты, они кинулись на абордаж; и как вы думаете, кто первый взбежал к нам на палубу?.. Ну, кто? Говорите, милорды! Теперешний наш командир, дон Мантес!