Приключения Альберта Козлова - [92]

— Выходит на поверку, вы девицы, — не утерпел Зинченко.

— Так в этом мы не виноваты, — отозвались несколько голосов.

— Я их хвалю, — удивился Зинченко, — а они обижаются.

— Нашел… Хвалить. Моя мать меня уже в моем возрасте имела.

— Непонятливый, сержант, — сказала Верка. — Наш бабий век короткий, счастья хочется. Любить хочется… Чтобы по-настоящему.

— Мечты, мечты, где ваша сладость? — сказал Валька.

— Ну, у тебя какая была первая любовь, Вера, забыл фамилию? — спросил Зинченко.

— Фамилия Маркова, а любовь… Не было, но будет. Я решила.

— Нашла жениха?

— Представь, нашла.

— Где же ты его раскопала?

— Здесь.

— Как понимать?

— Ты будешь моим мужем, сержант.

— Товарищ старший сержант, — поправил Валька.

— Товарищ Маркова, — рявкнул старший сержант. — Не двигаться. Безобразие! Отставить! Не нарушать субординацию.

— Не ори как резаный. Поймаю. И возьму. Слово даю!

— Ну, Верка, — засмеялись девушки. — Придумала. Ну, отчудила.

— Правду говорю, — сказала Верка. — Полюбит. Хотя и стоит в тазу. Усы у него хорошие.

На этой шутке и окончилось наше великое стояние.

Роза сказала:

— Время вышло. Пусть мужчины первые забирают белье, их мало, потом мы. Только, мужчины, не подсматривать, оденетесь, стукните в дверь.

Мне почему-то не хотелось уходить. Я ждал рассказа Гали.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

в которой наш герой приходит к выводу, что любовь — не картошка.

Рассказы девчонок взволновали меня. Раньше в кино, когда показывали, как целуются, — я зевал. Тянут резину. Глазки строят, вздыхают, как астматики, потом слюни распустят. Тьфу! Поцелуй — первый источник гриппа. И вдруг я поймал себя на том, что помню губы Гали. Захотелось их поцеловать. Зачем? Всякие такие тонкости, которые происходят между мужчинами и женщинами, я знал. Рос среди взрослых, война шла, теоретическая база была обширная. Мужики, понятно, хотят добиться своего, оказывается, и девчонки думают про любовь. Алла, например, даже обиделась, что ее названый муж не дотронулся до нее. С лагеря парня привели, в бане помыли, белье чистое надели, накормили, — да после этого спать охота. Он и спал, неделю отсыпался, потом правильно сделал, что ушел искать партизан. Я бы тоже ушел. А мать Алкина… Убивалась. Кричала: «Я честная!»

Неужели у меня голова по-иному устроена, чем у других?

На Среднемосковской остановил патруль, проверил документы. Офицер и двое солдат с автоматами.

— Чего шатаешься? — спросил офицер. — Не спится?

— Девчонку небось провожал, — предположил один из солдат.

— Дело холостяцкое — гуляй и гуляй?

И эти тоже… Что они, договорились все?

— Жми домой, жених!

Раньше я слышал подобные слова, но теперь они для меня стали как бакены на реке — в первую очередь бросались в глаза, и были разбросаны не просто так, для красивого словца, а имели смысл, хотя, возможно, лишь лоцман видит знаки на реке.

Любовь… С чем ее едят? Почему про нее столько песен написано? Я прожил пятнадцать лет и никакой любви не встретил. Ее, наверное, и нет, придумали ерунду. Я познал страх, голод, холод, тоску, чувство привязанности. Может быть, одно из подобных чувств, которые набросились на меня, как разъяренный пчелиный улей, и была любовь, просто я ее не заметил, не понял?

…Я вспомнил все свои похождения. Была Зинка. Губастая. В деревне распространялась про поцелуи, про то, что бегала к солдатам украдкой от матери на свидание за кладбище. И сиреневые туфли в зелени изгваздала. Тетя Груня ее порола вожжами в сарае за туфли, потом, когда сына призвали в армию, отдала дочке туфли, и та напялила праздничные туфли на босые ноги. Сейчас, если бы Зинка так же подсела под бок, сильная, потная и бесстыжая, как бы я повел себя? Опять убежал?

Заныло почему-то в животе… Было интересно вспоминать. И в то же время стыдно и противно, но интересно, или, как говорят, завлекательно.

Мысленно я дотронулся до Зинки. Разволновался, покраснел, представил кое-что, о чем слышал от взрослых, и дыхание сперло. Потом я представил, как поцеловал бы Зинку… Когда она улыбалась, у нее были видны розовые десны.

Любовь! Бр-р-р!

Я побежал, чтобы быстрее добраться до дома.

Рогдай спал пьяный. В нос ударил запах водки-сырца. Вонючка страшная. Тысяча рублей пол-литра. И брали. На моей кровати спал какой-то тип в морской форме.

Я постоял на пороге. Свеча почти оплавилась. Хоть бы потушили свет. Могли бы зажечь и коптилку. Вата имелась, керосин тоже, свечу раздобыли, аристократы. Я подошел к кровати, тип сел — чуткий, натренированный. Оглядел меня, как цыган лошадь, и произнес:

— Я из Ростова.

— Я из Воронежа.

— Воронеж — не догонишь, а догонишь — не возьмешь.

— Давно знаю. Кто вы такой?

— Человек.

— Это дает право без спроса ложиться на чужую постель? И обутым?

— Скрипишь.

— Слушай, ты, — перешел я к делу. — Тебя кто привел? Ладно, с братом завтра потолкую, чем обязан вашему появлению?

— Гостеприимство Среднерусской высоты, — сказал тип. — Зовут меня Леша. Сирота, как и вы. Залетом в ваш город. У меня после госпиталя месяц отпуска. Или ты думаешь, товарищ, что в бараке, который называется у вас вокзалом, более уютно, чем здесь? Тепло от печи, как у поэта: «Она дышала жаром, она пылала…» Это к делу не относится. Я у вас ненадолго, на два месяца. И не стесню. Между прочим, Рогдай — человек. Котелок у него работает.