Приключения Альберта Козлова - [37]

— Родом с Оренбурга.

— Хо, а я с Челябинска! Земляки, брат.

— Нас под Гриневом зажали, выходили на Клетню.

Нехитрые вопросы, точные ответы… Армия — единая семья, великое братство. Оно складывалось тысячелетиями, скреплено кровью, овеяно дымом пожарищ.

После ужина нас за отличную службу отпустили в деревню посмотреть кинокартину «Свинарка и пастух». Дядя Боря, я и Рогдай поторопились к зенитчикам — от них шла трехтонка. В кабину сел дядя Федя, в кузов бросили сломанную ось передка, взобрались два парня — косая сажень в плечах (их назначили молотобойцами в помощь сержанту) и мы, неразлучная троица.

Помчались лесом. Трясло. Ось громыхала, ветки бежали навстречу. Пришлось сесть, прижаться спиной к кузову, чтоб ветками не выхлестало глаза.

При выезде из леса на грейдер стояли шлагбаум и караулка. Прохаживался часовой. От караулки вправо и влево тянулась колючая проволока в три кола. Ее натянули совсем недавно — на колах еще не затвердели капельки смолы.

Документы проверил Шуленин, правофланговый нашей роты.

— Так… Вы поезжайте, — сказал он. — А Козловы слазь! Слазь, говорят, не поедете! Расселись, понимаешь!

— Как так? — оторопели мы.

— Очень просто…

— Почему?

— Ваших фамильев нет в увольнительной. Сепп есть, ваших нет, не написаны. Слазь, говорят!

— Нас, честное слово, отпустили!

— Разрешили посмотреть кино «Пастух и свинарка».

— Прохладный отпустил, — подтвердил Сепп, — на «Свинарку и пастуха».

— Ничего не знаю! — повторил Шуленин. — В увольнительной нет фамильев. В самоволку не пущу. Не хватает, чтоб с первых дней службы в самоволку повадились ходить.

Не верилось, что говорил Шуленин, боец нашей роты. Мы отлично знали его, и он отлично знал нас, мы, можно сказать, рубали из одного котелка, и какое он имел право нам не верить? Может быть, это оттого, что у него появилась, власть, пусть маленькая, но власть?

— Еще форму надели… — проворчал Шуленин.

Ах, вот в чем дело! Что ж… В его словах была доля правды.

Что такое человек без формы? Шатун, штатский. В форме человек уже боевая единица, жизнь которой строго регламентирована приказами, наставлениями, писаными законами собранными в своды под названием «Устав строевой службы», «Устав гарнизонной службы», «Дисциплинарный устав» и т. д.

— Ничего не понимает в воинском существовании, — раздался голос дяди Феди, — еще рассуждает.

Дядя Федя вылез из кабинки, размял ноги, как будто трое суток ехал безвылазно.

— Как не соображаю? — надулся Шуленин, косясь на часового.

Часовой не выражал согласия ни с той, ни с другой стороной.

— Ясное дело, что не соображаешь, — стоял на своем дядя Федя.

— Чего же не понимаю в военном существовании? — хорохорился Шуленин.

Дискуссия знатоков устава увлекла бойцов. Зенитчики свесились через борт машины, чтобы лучше слышать, чтобы не пропустить ни одного слова. Шофер, посмеиваясь, гладил баранку и явно никуда не торопился. Дело заключалось уже не в том, посмотрим мы кинокартину «Свинарка и пастух» или не посмотрим, — шло великое толкование «воинского существования», а подобное толкование волнует всех, кто носит военную форму, потому что, может быть, завтра любому из бойцов тоже придется доказывать правоту, ссылаясь на те же уставы.

— Скажи, ежели ты знающий, — продолжал степенно дядя Федя, — кому положена увольнительная?

— Ну, этим… — Шуленин запнулся. Вопрос оказался слишком сложным, к тому же дежурный по КПП почувствовал, что задан он неспроста. — Кто служит, так понимать…

— Служит… Собака тоже на задних лапках служит за кусочек колбасы.

— Кто принимал военную присягу, — выручил Шуленина часовой с автоматом.

— Известное дело, — согласился Шуленин.

— А зачем Козловым увольнительная, если они присяги не принимали? Они же не военнослужащие, малолетки, — радостно заключил дядя Федя и обвел слушателей взглядом, как бы приглашая в свидетели, до чего глуп дежурный по КПП, если не знает прописных истин. — Они же воспитанники… Зачем им увольнительная?

Дядя Федя подошел к шлагбауму, поднял его, пропустил машину, вспрыгнул на подножку. Путь был свободным.

Услышанное потрясло меня и брата: как же получилось, что мы не приняли присяги? Выходит, мы могли идти, куда душа пожелает, и никто не имел права нас задержать, проверить документы. Выходит, мы были неполноценные военные, чьи фамилии не пишутся в увольнительных.

О, как обидно чувствовать себя неполноценным даже на приеме у зубного врача!

К великому счастью, в деревне нас приняли как настоящих.

Киносеанс задержался — с вокзала не подвезли кинокартину. Наша неразлучная троица — Сепп, Рогдай и я — пошла по деревне. Прогуляться. Это было триумфальное шествие!

Женщины останавливались, вглядывались, спрашивали друг друга, не веря глазам:

— Товарка, глянь, глянь! Неужто жильцы Груньки Чередниченко идут? Они, ей-богу, они! Какие важные, гладкие!

Ребятишки обалдевали от зависти и уважения. Мелюзга бежала следом, забегала вперед и замирала от преданности и чувства собственной никчемности.

Мы вернулись к школе. Народу в кино поднабралось. В коридоре толкались ребятишки — у них не водилось денег на билеты. Ребятишки по обыкновению озорничали.

Прошло немного времени с тех пор, как Гешка Ромзаев отнял у меня трояк. Попробовал бы теперь кто-нибудь из деревенских задираться! Теперь на мне была военная форма, и в ней я чувствовал себя неприкосновенным. В ней я мог сразиться сразу хоть с двумя хулиганами — и победил бы, честное слово! Чем это объяснить? Гимнастерка обязывала… Она придавала уверенности. Я знал, что, навались хоть десяток врагов, я крикну — и на помощь поспешат люди, если потребуется, целая армия, пушки, самолеты, танки… Теперь я сам был армия, и нападение на меня было нападением на армию.