Приключения, 1990 - [42]

— Самомнение — великая сила, — говорит Вова, поднимаясь.

Поднимается и бывший муж, безразлично глядя сквозь меня.

Хлопнула дверь. Засвистел на плите чайник.

Ну вот... все. Нехорошо я... Брось, Мариночка! Честно, справедливо и единственно верно. И пусть это будет привычной позицией. А сегодня... состоялась как бы генеральная репетиция. Успешно прошедшая. «На бис». И новая эта роль немало меня обогатила. На всю жизнь обогатила, полагаю... Те, что сейчас ушли, были прохожими в моей судьбе. Партнерами, которых я переиграла. Они навсегда остались на своих вторых ролях, а мне надо идти дальше. Прощайте. Когда-то вы были весьма милы. И необходимы, вероятно.

Не дай мне Бог возвратиться к вам!

Игорь Егоров

Приглашен был в ресторан, на празднование юбилея директора нашего районного универсама, с кем подружился около месяца назад. Думал, иду в чужую компанию, но оказалось — половина собравшихся давно и сердечно со мною знакома. Вначале удивился, потом, уяснив закономерность явления, разочаровался. Так, в разочаровании, и пировал в своем сплоченном кругу, где каждый друг другу брат, товарищ, каждый друг другом вычислен и на определенную полочку положен. Тоска. Не доел, не допил, сославшись на головную боль, и пошел восвояси. А болела душа. Определить свое состояние я, впрочем, не пытался, да и невозможно было его определить, потому как ныне я запутался в себе настолько, что хоть помирай или вставляй новые мозги, где только осознание себя и правила приличий, но если поверхностно, то в данный момент мною владело достаточно банальное, слепое презрение к роду человеческому, и вообще я был в непримиримом конфликте с обществом, чью не лучшую частицу представлял сам.

Я шел по пустой, ночной набережной Москвы-реки, вода ее была антрацитово-черна, зловеща и в холоде этой масляной, влажной темноты, зажатой бетонными берегами, виделось нечто грозно сопричастное к смерти, самоубийству, могиле... Я перебирал в памяти всех, всех, всех...

Отец, мать? Добрые, жалкие обыватели, живущие по канонам, не ими выдуманным, чуточку сомневающиеся, но чуточку — милое племя безропотной полуинтеллигенцки. Деньги? Их они любили, да. Не чрезмерно, но...

Олег? Трепло и слабак. Дензнаки? Перед ними он не благоговел, однако на пропой и свободное философствование они ему были нужны до зарезу. Отсюда — последствия.

Мишка, Эдик? Здесь просто. Жулье, ворье, лихой злобный народец, и деньги для них — высший смысл бытия.

Володька Крохин? А что он? Ловкий язык, душеспасительные речи, рассуждения в глобале, за душой — пятьдесят копеек, да и те желтой россыпью, однако строптив и обидчив. Натура же рабская: предложи ему конкретную сумму, и плюнет Вова и на глобал, и на душеспасительность, и на себя самого.

Моя безответная любовь Марина? Тут дело сложнее, но есть деталь: «додж» ей тогда очень понравился, а когда из него возле театра выходила, то все перья распустила, на публику работая: мол, вот мы какие, ага. Тоже к внешнему ее тянет, к парадному. К карьере в искусстве, а искусство — оно как бы приложение к прочему. А муженек ее вообще насквозь фальшивый. Ничего нет, одна пустота, а делает вид, будто у него всего полно! И не один он такой — стремящийся выглядеть как лорд и думать как меняла...

Вот тебе и люди искусства. А вчера в журнальчике я портрет Стрепетовой увидел. Ну и понял... всю разницу. И не только в женских образах. Эх, Олег Сергеевич, друг золотой, подумалось, сподобиться бы тебе нарисовать такое лицо, такие глаза... Или нет подобной натуры, нет таких глаз уже, что ли, на земле этой?..

Ну-с, дальше... Ирочка? На день сегодняшний — одинокое светлое пятно. Оно, пятно это, вероятно, здорово потемнеет со временем, может, и в кляксу превратится, но пока я вижу в ней то, чего не встречал: доброту истинную, без оглядок, умничаний и позерства. И к тому, чтобы в «додже» разъезжать — это я усек, — она не стремилась. Ну отдельный вопрос, короче.

И вот, бредя под фонарями, я размышлял:

«Чтобы познать людей, и научиться прощать, и быть выше суеты, надо познать деньги. В неограниченном их количестве. Деньги — серьезная школа анализа людей и мира. И, встречая лишь грязь на путях такого познания, можно в итоге уяснить светлое и великое, даже не встретив его ни разу. И главное — поверить в него!»

Я как-то успокоился от этого открытия. Но только на миг. Опять вспомнилась покинутая компания, и вновь я озлобился. Нет, люди были противны мне. В их лицах я видел ложь, в их пальцах — жадность, в их взглядах — фальшь. Конечно, и я мало чем отличался от остальных, но... я сумел поскорбеть о себе через других, и это обнадеживало, в общем.

Набережная тянулась в бесконечность. Ночной апрельский морозец зверел, и я приходил к мысли, что променад пора завершать — нос и щеки становились посторонними и не ощущались даже колким воротником пальто. Оглянулся. Такси.

Тормоза схватили колеса, и машина, с хрустом проскользив по мерзлому снегу обочины, остановилась.

— Сокольники, — сказал я, сообразив, что шагал в обратном направлении.

— Ты чего, друг? — начал водила. — Я только...

— Только оттуда, — подтвердил я. — А скоро в парк. Но давай развернемся. Затруднения будут оплачены. — И уселся рядом с ним, размякая от тепла печки и трескотни приемника.