Приключения, 1990 - [19]

Стук в стекло. Сосед по дому, он же сосед по гаражу — Игорек Егоров. В недавнем прошлом — демобилизованный воин. Отношения у нас самые приятельские. В школьные годы, если верить жене, Игорек за ней что-то такое, волочился, одним словом, собака. И вероятно, зря он не продолжил это дело всерьез — сейчас бы я мог быть счастлив, кто знает?

Даю комментарий по ситуации, воспринимаемый им довольно равнодушно. Поначалу я уязвляюсь его черствостью, но затем сообщается, что ныне Игорь — служащий Госстраха, причем по профилю, непосредственно меня волнующему, — оценке аварий. Мне гарантируется полное возмещение убытков. Осматриваем скрытые повреждения, и первоначально намеченная сумма компенсации волшебно удваивается. Если настроение человеческое и мое, в частности, измерять приборами, то стрелки их, заклиненные в нуле, резво бы поднялись вверх.

— Теперь ремонт, — говорит Игорь, лузгая семечки. — Крыло правится, панель тянется, бампер покупается, крышка меняется, краска белая имеется. Два дня работы, готовь триста рублей.

Выходит, от аварии я не пострадал, а напротив. Благодетель-сосед доставляется мною в свою страховую контору, а сам я, скрываясь от постовых в дружном потоке автотранспорта, следую на радио. Посередине проспекта торчит машина ГАИ, но инспекторы внимания на меня не обращают, занимаясь другими бедолагами, сокрушенно топчущимися возле столкнувшихся автомобилей. Одна машина, успеваю заметить, имеет номер серии МНИ — в нее и врезались, другая — МНУ. Этот автодорожный казус выжимает из меня первую за день улыбочку.

На радио получаю пропуск в окошечке и поднимаюсь к Сержику Трюфину. Мы сразу идем в буфет, берем по чашечке кофе, обсуждаем что придется, выкуриваем по паре сигарет на черной лестнице, где заодно происходит и читка моей передачки. Затем передачку просматривает шеф, и выносится приговор: «Пойдет». Шеф также ставит мне в вину, что пишу я для них редко, а хотелось, чтобы почаще, я обещаю, что будем стараться, глупо улыбаюсь и сматываюсь наконец. Сам же решаю: пока эта писанина не выела мозги и не испортила перо, надо кончать! Любая работа по жестко заданной программе для художника все равно что низкооктановый, экономичный бензинчик для двигателя, рассчитанного на высокую степень сжатия. И хотя на дешевом горючем движок тоже ничего, тянет, но рано-поздно запорется. Постоянно выгадывая на мелочах, всегда продешевишь в главном. Но движок-то ладно, железо: капремонт — и нет проблем, а вот если себя запорешь — хана, это, как говорится, восстановлению не подлежит.

Разворачиваюсь, пропуская мимо ушей свисток постового — не расслышал, дескать, и юлю переулками от возможного преследования в сторону института. Я — студент последнего курса заочного отделения. Образование ввиду преклонности лет мне давно бы пора завершить, но на это всю жизнь не хватает времени. Сегодня день сдачи «хвостов». У меня «хвост» по зарубежной литературе. За прошлый год. «Хвост» единственный, но если сегодня от него не освобожусь, деканат примет суровые меры. Сказали — вплоть до исключения.

В аудитории пусто, если не считать одного маленького, худенького человечка в черном костюмчике, с благородными залысинами, слезящимися глазками, почти прозрачными за толстенными стеклами очков в тонкой, возможно что и золотой, оправе. Выясняется: это преподаватель. Так! Беру билет и обреченно уясняю: влип. Знаний по предложенным мне вопросам не набирается и на балл. Я тихо грущу, представляя разговор с деканом. В этот момент появляется еще один преподаватель: благообразная старушенция в строгом похоронном платье, со строгим лицом и вообще крайне строгая. Старушенция усаживается в другом конце аудитории, веером раскладывает на столе перед собой билеты и, выпятив подбородок, замирает как сфинкс. Дверь вновь открывается, но на сей раз входит не преподаватель, а такой же, как я, двоечник. По-моему, с младшего курса. На вид лет тридцать пять. Затертый свитер, затрапезные брючки, опухшее малиновое лицо и неудающееся стремление выглядеть трезвым.

— Античную литературу... — бросает он хрипло и с вызовом. — Сюда?

Человечек, возможно в золотых очках, пугливо вздрагивает, а строгая старушенция призывно машет рукой и скрипит, что это, мол, к ней.

Нетвердо ступая, парень идет на зов, водит пятерней в воздухе и опускает ее на билеты, вытаскивая сразу три и столько же роняя на пол.

— Вам нужен один билет, — сообщает старушенция, и остальные ей возвращаются.

— Без-з подготовки! — говорит парень эффектно. — Плавт!

— Ну, — осторожно вступает старуха, — о чем же писал Плавт?

Вытаращив глаза, студент обводит взглядом углы аудитории, размышляя.

— Плавт, — выжимает он слово за словом, — писал... о туберкулезе.

Преподаватель моргает. Вернее, моргают оба преподавателя, причем так усиленно, будто переговариваются между собою некоей азбукой Морзе.

— Обоснуйте... — изумляется старуха.

— Зачем, — с тоской произносит допрашиваемый, — я стану рассказывать вам, такой... молодой, цветущей женщине, о туберкулезе? Давайте лучше лирику почитаю...

Оцениваю обстановку. Кажется, самое время идти отвечать. Я подсаживаюсь к золотым очкам и начинаю сбивчивую речь. Экзаменатор мой, как и следует ожидать, слушает не меня, а диалог из другого конца аудитории.