Приключения 1989 - [143]

— Ты с кем там? — недоуменно спросил Матвей-старший.

— Да так, сам с собой…

Мотя набил барабан полностью.

— Ну вот что, Матвей-старшой, мне надо, чтобы они себя обнаружили. Понял?..

— Сделаем, — просто ответил Матвей. — Когда треба?..

— Давай сейчас… — Мотя отпустил дверцу, та со скрипом поползла в сторону, открыв щель, в которую Мотя и просунул дуло нагана. Блеснул огонек из будочки, и Мотя тотчас выстрелил. Из будочки послышался стон, прозвучало снова несколько выстрелов уже беспорядочно, наугад, Мотя снова ответил и выкатился из машины.

Но по нему уже не стреляли, это он почувствовал. Значит, попал и во второго. Только вот что с ними? Ранены, убиты? Первый, должно быть, убит А второй?..

Над кабиной всползла кепка Матвея-старшего.

— Лежать! — крикнул Мотя, но кепка по-прежнему маячила. Из будочки не стреляли. Мотя ползком обогнул её. Прислушался. Кто-то тяжело дышал внутри. Дышал совсем рядом, близко, значит, он лежит лицом к двери и ждет, когда кто-нибудь войдет. Он ранен. И тяжело. Мотя подполз к двери, распахнул её. Один за другим громыхнуло несколько выстрелов Потом у стрелявшего кончились патроны, и Мотя выбил наган из рук лежащего.

Не зная Ковенчука в лицо, Мотя сразу понял: это он. Длинное, неправильной формы лицо с тяжелым квадратным подбородком и холодные, уже стекленеющие в предсмертной агонии глаза. Они ещё продолжали гипнотизировать своей жестокой, властной силой. Степан, не таясь, с ненавистью смотрел на Мотю. На животе расползлось кровавое пятно, он прикрывал его рукой, но кровь сочилась сквозь пальцы.

— Где Косач, Ковенчук, и кто наводил тебя из наших? — в упор спросил Мотя.

— Убей! — присвистывая, прошептал Ковенчук. — Пристрели, сволочь! — с яростью проговорил он, и пена выступила на его губах.

— Слушай меня внимательно, Степан, внимательно слушай' — заговорил, стиснув зубы, Мотя. — Часы твои сочтены, мы тебя и до больницы довезти не сумеем, по дороге сдохнешь, поэтому сделай перед смертью доброе дело, скажи, где Косач и кто тебя наводил?

— Тьфу! — просвистел Степан, дохнув в лицо Моте горячим воздухом, и торжествующая улыбка осветила бандитское лицо. — Следом за мной придут другие, Косач найдет, воспитает, а ты сдохнешь, крыса красная!.. Всё!

Он повернул голову набок и замолчал. Мотя вышел из будки. У входа стоял Матвей-старший.

— До больницы и вправду не довезти, — согласился он, кивнув на Ковенчука. — А Котин, сволочь, убит. Жалко…

— Как Машкевич?..

— Да ничего, кость, говорит, не задета…

— Иди перевяжи! — приказал Левушкин. — Машину водить умеешь?..

— Нет… — вздохнул Матвей.

— Я тоже, — усмехнулся Мотя. — Может быть, Семенцов догадается…

— А с этим что?.. — Матвей кивнул на будку. — Час протянет, не больше, кровь идет сильно… Может быть, тоже перевязать?..

— Я ещё поговорю с ним, — перебил Матвея-старшего Левушкин.

Матвей ушел к машине. Сколько же времени? По солнцу судить: пять, шестой. Час протянет… Получается, что Ковенчук один и знает, где Косач и кто наводчик, А деньги у Косача. Тысячи рублей государственных денег, сбережений, заработанных потом и, кровью…

Мотя вернулся в будочку, сел рядом с Колекчукам.

— Последние просьбы есть?..

— Пристрели, — прошептал Ковенчук.

Лицо у него уже побелело, вытянулось, заострился нос.

— Что передать Путятину?..

На лице Ковенчука мелькнула брезгливая гримаса.

Мотя вдруг вспомнил. Собственно, это он и хотел вспомнить. И теперь улыбнулся, и Ковенчук заметил в нем перемену.

— Ну, зараза! — облегченно вздохнул Мотя. — Значит, просишь пристрелить?..

Не имея опыта, мало ещё что понимая в сыскном деле, Мотя шел к бандитской тайне ощупью, как и любой новичок, наблюдая теперь последние минуты жизни бандита, который причинил столько страданий и слез людям. Мотя сознавал, что должен вырвать из его груди эту тайну, что без неё он не мог возвратиться.

— А как с дочкой быть? — наконец проговорил Левушкин — Кто заботиться о ней будет?..

Степан вздрогнул, взглянул на Левушкина.

— О Нинке, Нинке твоей речь, не смотри на меня так, поздно, Степан… — Мотя достал папироску, закурил. — Нинка тебя принимала, укрывала, деньгами ты её ссужал, да, понимая, что век твой недолог, щедро, видно, одарил. Найти нам их ничего не стоит, у Нинки признание взять тоже труда не составит, да и старуха Суслова подтвердит… И что в итоге? Нинка по этапу, дочь в детдом, пропадет ведь, а Нинка вряд ли за ней воротится, сам знаешь, какие бабы из тюрем возвращаются… А тут, если поможешь, обещаю: о ребенке позабочусь!

— На воспитание, что ли, возьмешь? — как бы усмехнулся Ковенчук.

— А хоть и так! Только в нашем, советском, духе воспитаем! Надеюсь, и у тебя ума хватит, чтобы понять: всё, спета ваша бандитская песенка! Нет вам больше дороги, последние дни преступность доживает. Поэтому нормальной гражданкой своей страны будет! И ты, сделай милость, оставь надежду ей на эту новую жизнь, не тащи её за собой в могилу!

Мотя не жалел слов, чувствуя, с каким напряженным вниманием слушает его Степан.

— Поклянись, что дочь не бросишь?! — потребовал вдруг Степан.

— Клянусь! — выпалил Мотя.

— Нет, ты своим Лениным поклянись! — помолчав, потребовал Ковенчук.