Приключения, 1986 - [21]

— Двадцать-то уж как-нибудь! — повеселел Белов и скинул свою ношу на сенную подстилку розвальней.

Через минуту меринок милиционера уже вздымал копытами нетронутый снег на малоезженой дороге. По временам полозья саней скрежетали на мерзлых ухабах, но это почти не затрудняло ухоженную, крепкую лошадь.

— Что же ты все молчишь? — улыбаясь, обернулся возница к притихшему, взглядом скользящему по вершинам деревьев седоку. — Мы тебя везем, а ты нам за это про жизнь, про себя расскажи.

— А что рассказывать? Молодость давно была, забылась, а что помнится, то у нас с тобой одинаковое: фронт, госпиталь, фронт, госпиталь…

— Где воевал-то? Может, встречались?

— Под Москвой начал… А потом и Кавказ, и Дон, и Сталинград, и Курск… В последний раз под Кенигсбергом приложило — на мину напоролись, в разведке. Весь конец войны по госпиталям провалялся да еще и мирного времени прихватил.

— Ишь ты. И действительно, у нас с тобой много чего сходится. Москва, Сталинград… А я вот вернулся. — в милицию сгодился. Участок дали: триста туда, триста сюда… — Мернов небрежно потыкал хворостиной в разные стороны. — Мотаюсь, по неделям дома не бываю, жену не вижу, сынишка без меня растет. Такой бутуз — год скоро, ходить пробует. А у тебя-то, в Москве, дети есть?

— У меня в сорок первом сын и жена погибли. Эвакуировались они — немцы эшелон разбомбили.

Мернов хотел что-то сказать, но осекся на полуслове. Он страдальчески посмотрел сверху вниз на бледное лицо полулежавшего в санях Белова и, пробормотав: «Вот ведь!..», сорвал чувства на лошади, ударил ее хворостиной. Заговорил с наигранной бодростью:

— А ты не тово, не горюй! Наше дело правое, мы победили, теперь нам только жить да жить. Слушай, ты женись, вот что, обязательно женись. Да хошь, я тебе сам невесту отыщу, эх, перетряхну участок! Ты не гляди, что тут тайга, бабы, они все равно есть!

— Нет уж, спасибо, — печально усмехнулся Белов. — Поздновато меня сватать. Ты лучше скажи, что заповедник? Неважно?

— На бумаге он, твой заповедник, вот как я понимаю. Всей и силы у тебя — дедок один, гриб старый…

То шагом брел, то пускался рысью гнедой мерин по кличке Василь Васильич, как явствовало из покриков возницы, порой оглашавших тайгу: «Эй, Василь Васильич, уснул?» Полозья санок с неотступностью осциллографа чертили и чертили четкий след, отмечая зигзаги и повороты, подъемы и спуски неблизкого пути.

В сумраке старого бора милиционер вдруг натянул вожжи, приподнялся, стал, затаясь, всматриваться в густую крону дерева. Белов проследил за его взглядом и увидел уютно сидящую на ветке довольно крупную, в пестро-сером оперении птицу, которая, будто домашняя, крутя головой, спокойно разглядывала путников.

— Дикушка… — лицо Белова зачарованно просветлело.

— Есть случаи отличиться. Снимешь с одного выстрела? — подзадоривая, шепнул Мернов.

— Не тянет меня на такие подвиги. А ты, если хочешь, пальни. Она, я думаю, подождет, — и Белов неохотно, даже с какой-то брезгливостью пододвинул к Мернову свое зачехленное ружье.

— А! Директор заповедника — тебе самому вроде как не по чину, — догадался участковый. — Да ведь до твоего заповедника еще верст этак…

— Не в том дело. Не тянет. Жалко, — отрывисто сказал Белов.

— Так-то оно так, — отозвался милиционер и, не без сожаления посмотрев еще раз на птицу, тронул лошадь. — Я, признаться, и сам этих дикушек жалею — до чего неосторожная птаха! Вона мы разговариваем, а она сидит, как привязанная, хоть палкой в нее кидай. Думаю, рано или поздно переведут промышленники всех до одной. И то уж редко-редко стали попадаться.

— То-то и оно.

— Пошел, пошел, Василь Васильич! — крикнул Мернов, но даже этот крик не поднял птицу.

Ивану Алексеевичу Мернову — человеку общительному, в этот раз не очень повезло (был он с целым районом на «ты», а заполучил, как видно, неразговорчивого попутчика). Никак не завязывается занятная беседа — такая, чтобы текла беспрерывно, растворяя скуку дальней дороги. Было бы не так досадно, если бы новый знакомый попросту дремал. Он через всю страну проехал на поезде, устал, конечно, — ну что ж, можно и понять человека. Но в том-то и дело, что час от часу делается он все бодрей и оживленней. Отнюдь не сонно вглядывается в каждый куст, в каждое дерево — пожалуй, узнает в них своих старых знакомых. Там мощный тополь увидел и улыбнулся, здесь соскочил с саней и, сняв перчатку, обласкал ладонью ствол еще какого-то дерева, названия которого Мернов, хотя и местный житель, не знает. С крутого берега незамерзающей речонки лежал, затаив дыхание, и так долго, что и лошади ждать надоело, наблюдал за возней юркой оляпки, суетливо бегавшей по мокрым камням и затем нырявшей в поисках поживы в воду.

А когда открылись впереди лысоватые вершины сопок, зоолог достал из мешка большой трофейный бинокль, порядком обшарпанный, но с хорошо сохраненными голубоватыми цейсовскими стеклами. В бинокль углядел легко карабкавшуюся по каменистому склону кабаргу, а потом и рысь, таившуюся на противоположном склоне и, наверное, уже имевшую свои виды на тонконогого копытного…

— Слышь, Андреич? Такое у меня впечатление, не внове тебе наши места. Правильно я говорю?