Приключения 1984 - [167]

— Значит, уже было двадцать два часа?

— Не знаю, может, больше, может, меньше. Я на Яруговской улице, возле больницы, встретил одну знакомую, задержался с ней. Она в вашей же больнице работает. Она как будто чувствовала, что со мной делается, не хотела отпускать. Говорила, что в десять освободится и поедет домой. Чтобы я или не уходил, или пришел встретить, или возле дома ждал ее. Даже ключи от квартиры давала, чтоб только я не ушел. Но я…. И не знаю, какая сила тащила меня. Нет, было почти одиннадцать, наверно, когда я добрался куда хотел. Постучал. Не ответили. Я еще. Опять молчат. Я в конце концов охладился. Подумал: ну что я пришел? Приперся, и что скажу? Чтоб он признался, что он такое сделал? Так он мне и скажет! В общем, пошел я назад. Но когда дошел до кустов — малина, что ли, там — слышу: кто-то вышел из дома. И голос тут же: «Ты у меня попляшешь». До сих пор слышу. Я — в кусты. Смотрю: от дома человек идет. Темно было, но, похоже, Надькин отец. Прошел он мимо…

Слушая Елышева, я думал вот о чем: по его времени получается, что Сличко — если вышел из дома Петрушина именно он — прибыл в Крутой переулок уже тогда, когда тетя Паша была мертва.

— …А я ни с места. Решаю, куда идти. Слышу, скрипнула дверь. Вижу: человек крадется. Под заборами. Честно, я не трус, но после Сонькиных причитаний мне стало не по себе. Если этот крадется за тем, первым, что у него на уме? А потом — не поверите! — вижу: Надя идет, да прямо на меня, через сад, под деревьями она старалась идти…

И затем Елышев рассказал мне все, что видел он в ту ночь в Крутом переулке…

13

Снова прошепелявил звонок в передней. Елышев неловко вскочил, чуть стул не уронил — а ведь такой ладный спортивный парень. Не хотел, значит, чтобы его тут застали. Или лучше меня знал, кто может прийти? Или вообще все они сговорились?

— Не мельтеши, — успокоил я его, — ты ни с кем не встретишься. Надевай шинель, иди в ванную. Нового гостя я проведу в комнату, а ты тем временем потихоньку уйдешь. Добро? Но не забудь, что обещал заглянуть ко мне, когда все кончится. Добро?

Поступили мы, как я предложил, и все прошло гладко.

Я ждал не гостя, а гостью. И не ошибся. Научил же меня чему-то прокурор. Впрочем, во всей этой истории предвидеть поступки ее участников было несложно. Они жили и вели себя естественно, движимые обычными, даже заурядными человеческими страстями. Иное дело, что страсти одних выглядели безобидными, слабости — простительными, а других толкала откуда-то изнутри темная пружина, которую всегда так легко заводит злая воля.

Почему же все-таки она решила прийти ко мне? Это не был порыв. Ведь именно она утром оставила записку в почтовом ящике. Если у Малыхи, у Елышева, да и у Софьи были основания, то у нее их, по-моему, не было. И тем не менее Надежда пришла. И держалась уверенно.

Лишь однажды она вздрогнула. Когда Елышев выскользнул из ванной в переднюю и ушел, щелкнул замок входной двери.

— Кто там? — обернулась она. — Нас не подслушивают?

Я прошел через всю комнату к двери и распахнул ее: прихожая, конечно, была пуста. Надежда тоже подошла к двери и заглянула даже в кухню. Тогда я и дверь ванной открыл.

Мы вернулись в комнату.

— Я знаю, — начала она, — прокурор не поверил мне. Из-за Павла Ивановича. И вы не поверите. Для вас я — как падшая, что живу у него. Но когда мне стало невмоготу дома, он меня приласкал. Никто — а только он. Хотя он… разве вам понять?

Она посмотрела мне прямо в глаза своими большими, синими, глубокими. Словно изучала, что у меня в мыслях, хочу ли я действительно понять ее или только хочу что-то узнать у нее. Какой вывод она сделала, не знаю. Взгляд ее я выдержал, и она решительно перешла к делу.

— Было десять с чем-то, — сказала она. — Ну, в тот вечер, когда забарабанили в дверь. Совсем как вчера прокурор. Я тут же поняла: пришел отец. Не хотела встречи с ним. Для того и ушла из дому куда глаза глядели, чтоб не видеть его.

А я подумал: «Глаза-то твои глядели туда, где была, вероятно, половина отцовской ховашки».

— Спросите, почему не донесла? А я вот не знаю. Сама себя спрашивала сто раз — и не знаю. А он с каждым днем все зверел и зверел. Вышло ведь как: попусту он приехал. Так рисковал, а вышло — попусту. Мне он ничего не говорил, я все понимала по намекам. Так это еще хуже — толком не знаешь ничего, всего опасаешься. Вот он стучал, требовал, чтоб открыли. Что делать? Я спряталась. Как в кино — на чердаке. Ход на чердак из кухни. Лестница приставная. Я захватила пальто, платок. Боты тоже. Чтоб для видимости — будто меня в доме нет. И на чердак. Но люк оставила чуток приоткрытым. На всякий случай. А вдруг он что с Павлом Ивановичем сделает?

Я подумал: «Елышев прав. Эта хваткая, голову не теряет. С такой ему делать нечего, таять перед ним не будет. Да, она могла уйти к Петрушину только потому, что там осела половина отцовского злата…»

А она продолжала:

— Он впустил отца. Тот сразу: чего не открывал? Ну, Павел Иванович найдет, как отвечать, выкрутился. Прошел отец в комнаты — меня искал. Нет, не я ему была нужна. Ему нужно было, чтоб меня в хате не было. Сошлись они на кухне. И началось. Вот тогда я все и поняла. Мама знала, где он свою ховашку заховал. Когда уж совсем плохой стала, тете Паше рассказала — чтоб когда мы вырастем… Мать ведь. Ее-то вы можете простить?