Приключения, 1977 - [161]

«Участвовал в общественной жизни… Когда начальник колонии вывел меня за ворота зоны и говорил мне напутственные слова, у меня комок под горло подкатывался… Помогите мне устроить мою жизнь, если вас это не затруднит…»

— Вы, Федулов, насчет сердоболия и сочувствия не давите, — оторвался Данков от бумаг, — все мы чувствительные. И закон чувствителен. Учитывает все. Жаль, что, когда на преступление человек идет, он про чувствительность забывает. Посмотрите, сколько в приговоре потерпевших указано, — послушали бы вы их мнение.

— Я понимаю, моя судимость не почетная грамота. Но жить-то надо. И насчет своего начальника я не в обиде. Может быть, он и прав. Не хочет, чтобы я опять со своими прежними дружками схлестнулся. А здесь меня никто не знает, да и Галина со своим прошлым завязала давно… Мне бы только работу здесь по специальности подобрать. Слесарем-сборщиком…

— Работа в районе найдется. Район промышленный. Не о том забота. За старое не взялся бы.

— Да что вы, товарищ начальник!

— А вот то, Федулов.

— К старому у меня дороги нет и не будет. Это уж точно.

Данков убористым почерком написал на заявлении:

«Прописку разрешаю».

Часы пробили половину шестого. Жарко. Мучает жажда. Данков выпил уже второй стакан воды. Чертовски хотелось курить, но у него было твердое правило: во время приема граждан — ни одной сигареты. Не всякий посетитель переносит табачный дым.

А посетителям, казалось, не будет конца.

Дверь медленно приоткрылась, и в кабинете появилась немолодая интеллигентного вида женщина. Данков узнал ее сразу — его бывшая учительница географии. Он встал из-за стола и пошел к ней навстречу.

— Здравствуйте, Клавдия Дмитриевна!

— Здравствуй, Коля! — и, взглянув на столик, уставленный телефонами, шутливо сказала: — Вот ты теперь какое важное лицо!

Данков смущенно улыбнулся, предложил ей сесть.

— Не скромничай. Факт на лице. Не научился душой кривить. Как на работе? Как дома?

— Спасибо, Клавдия Дмитриевна, вы-то как?

— Мое дело стареть. Годы летят. А на здоровье пока не жалуюсь. Но, видно, скоро буду. Не годы, так соседи заставят.

— Что у вас случилось, Клавдия Дмитриевна? Наступила долгая пауза.

— Понимаешь, Николай, — сказала она, вздохнув, — это может показаться пустяком. А для меня это серьезно… История совсем не занимательная. Монахова, соседка моя по лестничной площадке, ведет себя, мягко говоря, плохо. Давно на мою Альму ополчилась.

— Это на собаку вашу, что ли?

— Да! Словно кость поперек горла для нее моя собака.

— Альму вашу я знаю. А вот Монахову… В первый раз слышу о ней. Что она за человек, Клавдия Дмитриевна?

— Не люблю о людях плохо говорить, тебе это известно. Но о ней… Злой человек. Жестокий даже.

— Жестокий? С кем она живет?

— Дети есть. Двое. А мужа нет… Вчера ее ребята на пустыре набросились на Альму. Камни и палки в ход пустили. Собака старая, убежать не может. К земле прижалась, дрожит вся. Хорошо, что подоспела вовремя. Забили бы.

— Зрелище, конечно, отвратительное…

— А Монахова высунулась в окно, хохочет. Кричит на весь двор: «Ты, старый нафталин, лучше бы своих детей завела вовремя, а не с собакой возилась. А на моих не смей голос поднимать. Все равно собаку твою доколотим».

«Да, у каждого свои проблемы, — подумал Данков. — Для старого, одинокого человека это, может быть, и трагедия».

Ему стало жалко Клавдию Дмитриевну.

— Ну а в остальном-то она как? Нормальный человек?

— Пьяница.

— А что еще?

— А что ты хочешь узнать?

— Хочу понять, в чем дело. Вы рассказали, как она в окно высунулась и кричала. А я хочу знать, какая она дома, когда окна закрыты.

Клавдия Дмитриевна усмехнулась.

— Зачем тебе это?

Данкову стало неудобно, он заговорил с необычной горячностью:

— Да как же еще спасти вашу собаку, Клавдия Дмитриевна? Чтобы поговорить с Монаховой, надо понять ее, надо найти дорогу к ней.

— Я уже пыталась говорить. И по-доброму тоже. Но в ответ — отчужденность, неприязнь.

— Может, жизнь у нее была нелегкая? — сказал Данков и подумал о том, сколько еще людей сидит к нему на прием с большими, жизненно важными делами.

Учительница задумалась и ответила:

— Нелегкая, правда. Сначала проводником на железной дороге. Потом маляром. Без мужа о двоих ребятах думала. Но такая жестокость к животному?! Ведь какими ее ребята вырастут?

— И никто не помогал ей?

— Не знаю…

— Хорошо, приглашу я ее, побеседую… Может, это поможет.

— Очень прошу тебя, Николай, не перепоручай никому. Сам поговори. Не будешь наказывать ее?

— А разве вы нас наказывали, Клавдия Дмитриевна?

Учительница улыбнулась, сказала:

— Ну, извини, Николай, я, пожалуй, пойду.

— Вы меня извините, Клавдия Дмитриевна. Может, я что не так сказал.

— Нет, нет. Я тебя понимаю. Наверное, и с озлобленным человеком можно найти общий язык. И наказанием тут мало чего добьешься… Может, тебе и не стоит вызывать эту Монахову?

Учительница медленно пошла к двери.

— Я завтра же приду к вам, Клавдия Дмитриевна. Обязательно приду, — громко сказал Данков.

Но дверь уже закрылась. Чтобы скрыть от самого себя смущение, Данков стал аккуратно складывать в красную служебную папку бумаги и заявления, оставленные ему посетителями.

Когда он поднял наконец голову, перед его столом стояли мать с сыном. Мать — крупная, с ярким румянцем на щеках. Видно, с сердцем неважно и гипертонией страдает, почему-то решил Данков. Ее сын, белобрысый, с аккуратным пробором парень, почти на голову выше матери. Он смотрит на Данкова своими голубыми глазами серьезно, пожалуй, даже строго.