Приключения, 1974 - [28]

Они стянули и протампонировали рану, и в это время подошел Редькин.

— Доктор! — позвал он.

Борис, с трудом оторвавшись от дел, подошел.

— Много у тебя работы? — спросил Редькин, как-то странно кося и не глядя в глаза.

— Много, — ответил Борис, — не знаю даже, как успею до вечера.

— Вот и я не знаю, как успею до вечера, — сказал Редькин, — а вечером уходить надо. — Он согнул и выпустил ствол молодой березки, она упруго выстрелила, выпрямляясь.

— Вот какое дело, — сказал Редькин, — я сейчас вторую разведку посылал на тот берег...

— А первая что? — спросил Борис.

— Нету больше первой, — бормотнул Редькин и затряс головой, — нету! Обложили нас доктор, понял? Обложили со всех сторон.

— На том берегу?..

— Егеря. Разведку мою вырезали без звука.

— Так... — сказал Борис. — Что же делать?

— Делать! — Редькин сплюнул, стиснул зубы, и на лице его появилось выражение жестокого упрямства. — Будем делать... Только скажи ты мне, как идти на прорыв, когда на мне двадцать один раненый? Сто двадцать боеспособных, и из них почти пять десятков в носильщиков обратить?

Он повернулся и почти побежал, увязая в оранжевом ковре опавших листьев. Медленно Борис подходит к Коппу. Тот смотрит на него. Светлые его глаза тревожно мигают.

— Фертиг, Копп, — говорит Борис, — будем зашивать.

Копп внимательно смотрит на раненого, тот стонет, лицо его сверкает от пота, боль сушит губы, глаза, когда он разнимает веки, блестят горячечно и беспамятно. Скорее всего парень не выживет, но если не зашить, он умрет обязательно — к ночи надо будет переносить его, а переноска с раскрытой раной — смерть!

— Следующего, — говорит Борис.

С того берега реки раздается пулеметная очередь. Только что двигавшийся и живший лагерь мгновенно смолкает.

— Что это? — спрашивает Надя. На побледневшем лице ее особенно четко сейчас выделяются веснушки.

— Фрицы? — приподымаясь на носилках, спрашивает раненный в бедро мальчишка лет семнадцати. — Доктор, фрицы, а?

И вдруг взрывается паника.

— Немцы на той стороне! — кричит чей-то сиплый, отчаявшийся голос.

Прямо на носилки несутся лошади. Комья земли летят из-под копыт, обезумевшие глаза, разметанные гривы. Кто-то кричит, возникает стрельба. Навстречу коням бросается Копп с огромной дубиной. Он взмахивает ею, и лошади, отпрянув и подмяв молоденькие березки, несутся назад, за ними бежит бородач, причитая:

— Да стойте, ироды! Сказились, что ли! Да остановитесь, матери вашей гроб!

Грохает взрыв. Эсэсовцы передвинули на поляну минометы. Дело принимает печальный оборот. Однако обстрел из минометов не подхлестывает панику, а останавливает ее. Кто бежал, прилег, пока лежал, успокоился. Редькин и Шибаев ползают между стволов берез, разговаривают с лежащими.

Трепанация черепа идет своим чередом. То, как спокойно орудуют Репнев и Копп, тоже действует успокаивающе на партизан. Подходит, не обращая внимания на разрывы, Редькин.

— Товарищ доктор, как кончишь операцию, вон к тем трем березкам на военный совет.

Борис кивает, не отрываясь от своего дела. Странный человек этот Редькин: разве можно разговаривать с хирургом на операции?

— Надя, — говорит он, — надо выстирать и надеть халаты. То, что мы делаем, преступление. Без халатов мы несем с собой миллионы микробов.

— Попробую, товарищ врач, — говорит Надя.

Совсем неподалеку разрыв, за ним второй. Протяжный вскрик раненого.

 

Апрельское солнце становилось все неугомоннее, входило в сны, разжигая их своим горячим светом, будило, пронизывая марлевые занавески. Полина просыпалась, секунду лежала, вслушиваясь. Уже ухал, раскалывая чурбаки во дворе, Иоахим, уже шаркала и звенела кастрюлями в кухне Нюша, уже проходил, хрупая сапогами, немецкий пост, сменяя охрану в дотах у реки, пора было вставать. Тянуло утренней свежестью.

Она накидывала на ночную рубашку халат и бежала на кухню. Там, поздоровавшись с Нюшей, стягивала халат с плеч, мылила шею, уши, плескала водой в лицо, блаженствовала. Но одним ухом все время сторожила: не раздастся ли уверенный мужской шаг, не скрипнет ли хромовый офицерский сапог. Один лишь раз он застал ее умывающейся. Вошел, в сапогах, в галифе, в сорочке с расстегнутым воротом, и она пронеслась мимо него, разъяренная и испуганная, как косуля, застигнутая охотником.

Она и чувствовала себя дичью, которую подстерегает опытный и чуткий стрелок. И целый день, прислушиваясь к этим шагам, прячась от встреч, она жила в непрерывном тюремном заключении, устроенном ею для себя добровольно.

Он был немец, этим все сказано. Правда, порой она не могла устоять. Сквозь дощатые стены дома утренние звуки проходили легче, чем морские волны сквозь гальку. Слышно было, как он мылся во дворе, плеща водой, фыркая и прокашливаясь, как, коротко наказав что-то Иоахиму, уходил в дом. Половицы гудели под его шагами. Он был рослый плотный мужчина лет тридцати пяти, темноволосый, с небольшими залысинами над бугристым лбом. Со смуглого лица с горбатым крупным носом смотрели небольшие твердые коричневые глаза. Тяжелые брови почти сходились на переносице, а крепкая челюсть и резкие морщины на впалых скулах делали лицо его строгим, почти жестоким. Это было мужское лицо. И даже не очень немецкое. Ей казалось, что он больше похож на француза, но она знала, что он вюртембержец. Шваб.