Приключения 1968 - [116]

Кеша, прежде чем в бега пуститься, след читает. Тот, что свежий, легкий след, лунки в снегу от него неглубокие — соболь кормиться пошел. А вот другой уже наелся. Этот на отдых идет, след от него глубокий, тяжелый, и между лунками едва приметные полоски на снегу — тяжел зверь, брюхом снег чертит, далеко ему от Кеши не уйти, однако часа за два и снимет его охотник. Тут смело собак пускай, да сам только ногами двигай. Охотника ноги кормят. Скользи на лыжах, увертываясь от острых сучьев, махай через колодник, вихрем лети в распадок и все это время управляй своим телом: кидай его то вправо, то влево, сгибайся, кланяйся, но беги, беги только по следу, только к добыче.

Бригада охотников, которую поджидал Кеша, не пришла ни в октябре, ни в ноябре. До конца месяца Кеша все еще ждал людей, все еще надеялся. К островам в эту пору можно еще подойти морем. Правда, штормит оно не в меру, но народ в Чугане к воде привычный. Высадятся в кунгасах в любую погоду, на любой берег. Перекинет лодку, вплавь пойдут не к катеру, не к посудине, что их везла, — к берегу.

«Людей, однако, можно водой доставить. Провиянт-припас да шара-бара всякую, однако, с самолета кинуть. Все, что за зиму возьмем, с лихвой затраты окупит, да еще верного приварка даст предовольно», — рассуждал про себя Кеша, ожидая охотников с материка.

Раньше, в стародавние времена, — о том рассказывал Кеше дед — на Птичьем в фактории жили американские гиляки — индейцы, они до рождества ходили от Птичьего к материковому припаю на долбленых лодчонках. Тут два теплых течения, петля от острова к материку идет, закругляется и снова к острову, только не доходя мало до него, уходит на юг. С умом проплыть завсегда можно. Так рассказывал дед. И Кеша подолгу всматривался в широкую полосу чистого моря.

Однажды ночью Кеше показалось, что услышал он приглушенный стук мотора. Мигом проснулся, вздул огонь и вышел на волю.

Ветер дул с тайги в бухту. Если и был стук, так его он мог услышать только оттуда, с западного побережья. Послушал еще немного, озяб и, так ничего не уловив, ушел в зимовье.

Это было как раз перед тем, как уйти Кеше к горе Высокой.

Громадная сопка, возвышавшаяся в северной части острова, обросла стройным, не старым ельником. Этот вершинный ельник был как нельзя удобен для охоты. Тянулся он километров пятнадцать с севера на юг и километров восемь с запада на восток. Обрывался негустым подлеском, а дальше до самого подножия горы Высокой тянулись голые каменные осыпи. Из ельника соболю податься некуда. Там подле истока речки Лебяжьей вырыл себе берлогу и медведь, что выслеживал Кешу по лету и осени.

Всего километрах в четырех от нее вырыл себе землянку и Кеша, в самом центре ельника. Туда он и направился поутру, потеряв надежду на приезд бригады охотников. Зимний сезон намеревался открыть на Высокой, постепенно спускаясь к своему постоянному зимовью в устье Лебяжьей. Загодя разнес по стоянкам продукты и теперь налегке спешил к началу охоты, с тем чтобы возвратиться назад уже ближе к весне.

Глава VI. Преступление

Завьюжило. Ветер шел валом с севера, продувая насквозь вершинный ельник. Деревья гудели, упружисто гнулись. Зверь попрятался, схоронилась птица, и только колкие клочья снега метались меж стволов, то припадая к земле, то взмывая к белому низкому небу.

Утро поднялось в багряных отсветах слепого солнца. Метель улеглась, но север по-прежнему дышал глубоко и студено.

Кеша сбегал к истоку Лебяжьей. Там, где из-под известкового валуна, чуть паря и буравя снег, выбивался живец, задержался ненадолго. Вытащил из-за пазухи четвертинку водки, теплую лепешку (пек ее еще до свету, укрепив на струганках подле огня), луковицу и соль. Закуску Кеша разложил на камне, водку медленно вылил в родник и, не оглядываясь, поспешно ушел прочь.

Так каждый раз, начиная сезон, поступали его предки. Так поступает он. Для чего, и сам не знает, но соблюдает обряд свято и таинственно.

Случается и так: бывалый таежник приведет компанию любителей-охотников на место. Сидят, спорят, где кому охотиться. Наставляет их таежник, объясняет терпеливо, что к чему. Потом забалагурят, заспорят за чаем перед уходом в тайгу. Глядь, а наставника-то и нет. Был, вот только что сидел напротив, чай тянул, покряхтывал. И нет! Как растаял. Когда ушел, никто не заметил. Ни ружья его, ни котомки, ни лыж — ну чисто под землю провалился.

Никто не должен видеть, как уходит охотник на промысел. Обычай такой древний — хранят его охотники.

Кеше сразу же пофартило: до вечера снял трех соболей. Все три — баргузины. Недалеко бегал, на ночевку в землянку вернулся.

Сидит довольный у огня. Хлебово варит, шкурки в порядок приводит. Собаки замаялись: снег глубокий, рыхлый, кулемить по нему тяжело. Мокрые, притомились, сунули морды в лапы, спят, похрапывают. Кеша дымит трубкой, тянет в полушепот песню:

Чо затуманилась, зоренька ясная,

Пала на землю росой,

Чо закручинилась, девица красная,

Очи затмились слезой?..

Поет Кеша долго, пока готовится варево — пшенный кулеш с куропаткой. Ест он молча, сосредоточенно, уважая пищу, аккуратно и чисто обирая каждую косточку. Бурак и Соболь отужинали быстро, жадно и снова засвистели носами, прижавшись к голым ступням хозяина. В землянке пол густо покрыт лапником, и свежий запах его перебивает парной дух мокрой лопатины, что развешана над каменкой. Зимние ночи длинны, и пока горит светец, воткнутый в стену над изголовьем, Кеша будет медленно шевелить губами, читая какую ни то книгу. Читает Кеша много. По весне боцман Иван каждый раз привозит добрых два пуда газет, журналов и книжек, зачитанных зверобоями до «березового дыма».