Приключения 1964 - [57]

— Вроде нас с вами, Иван Степанович, — сказал капитан, — всю жизнь в море. Только раз в год выберутся на какой-нибудь камень по семейным делам, выведут детей и снова в путь. Между прочим, недалеко то время, когда добрая половина человечества перекочует на океанские просторы…

Третий штурман, глубоко вздохнув, полез за папиросами, готовясь слушать лекцию о море и судьбах человечества.

Капитан в минуты хорошего настроения мог часами говорить о Мировом океане. Вахтенный штурман слушал краем уха, затягиваясь папиросой, и думал, как он войдет в Золотой Рог. В бинокль он увидит на краю пирса своих. Потом после суматохи, объятий он будет сидеть в отцовском кресле и чувствовать на себе любящие взгляды, а кресло будет покачиваться, как всегда после рейса…

Капитан говорил, покуривая трубку:

— В первую очередь будут заселены пояса пассатов. На воде и под водой будут целые города, поселки. Что может быть приятней жизни в этих широтах! Вечное солнце! Благоухающий океан! Ветер как дыхание ребенка.

— Да, ветер нам сильно помогает, пожалуй, узла полтора набегает, — сказал штурман, думая о своём, но, встретив недовольный взгляд капитана, поспешил исправить бестактное замечание: — Возможно, тропики подойдут, но Охотское вряд ли.

Капитан благодушно улыбнулся.

— Вы упускаете из виду потепление северных морей.

— Да, конечно… — ответил штурман, улыбнулся, представив себе выражение лица братишки, когда он вручит ему корякскую острогу…

Капитан и вахтенный штурман повернули головы: послышалась четкая дробь подошв о трап — так стремительно поднимался только радист Петя Бобриков. Через мгновение он выскочил на мостик. Его круглое мальчишеское лицо с кисточкой усов под носом было озабоченно.

Капитан взял у него телеграмму и, отставив её далеко в сторону, стал читать.

Петя, ежась от холода, зашептал штурману:

— Ну и конъюнктура, я тебе доложу. Будто мы одни болтаемся в этом холодильнике. Слепое счастье! Кто-то из нас в рубашке родился.

У третьего штурмана похолодело в груди, на душе стало тоскливо, как в детстве, когда неожиданно обрушивалась незаслуженная обида.

Капитан многозначительно произнес:

— Мда!.. — и, покрутив головой, добавил: — Действительно, положение! Надо менять курс, Иван Степанович. — Он передал помощнику телеграмму. — Вот так-то мы очень часто приходим не в ту гавань… А вы, любимый сын эфира, — он взял радиста под руку, — передайте в пароходство, что согласно распоряжению идем в Палану… А ветер крепчает…

В матросском кубрике боцман и три матроса резались в домино, со смаком шлепая костяшками по чисто выскобленному столу. Иллюминаторы с правого борта ловили солнце, и оно на мгновение освещало двухъярусные койки вдоль бортов, белую, только что выдраенную палубу. Пахло сырым дубом, краской и крепким табаком. Кубрик то взлетал вверх, то падал. Боцман был так же молод, как и матросы, но держался солидней, и матросы называли его Кузьмичом.

— Всё, считай! — Матрос с темной полосой, наискось пересекающей лоб, швырнул костяшки на стол и, потирая руки, подмигнул партнеру. — Ты только, Ленька, подыгрывай мне, ох, врежем мы им сухого козла!

— Надо бы в честь окончания рейса! — ответил густым басом широкоплечий чернявый парень, сгребая кости в ладонь.

Кузьмич огорченно засопел и, вздохнув, посмотрел на своего напарника; тот пожал худыми плечами, почесал кончик длинного носа и сказал уныло:

— Счастье им так и прёт, так и прёт! Другой бы на Васькином месте сейчас у морского царя чай пил, а он нас к ногтю гнёт.

Матрос со шрамом сказал:

— Не надо было тебе, Жора, свой длинный нос в воду совать! — Он с хорошей улыбкой посмотрел на длинноносого. — Меня как врезало канатом, я будто уснул и вижу во сне, что лечу за борт, медленно так опускаюсь. Вот, думаю, не было печали. Потом трах в кипяток! Обожгло всего, чувствую, опускаюсь на дно морское, пью водичку, и тут этот длинноносый меня цоп за шкирку, не дал спутешествовать. Что, Жора, опять мимо?

— Делай людям добро после этого! — сказал Жора.

В кубрик вошел вахтенный матрос.

— Кузьмич, к старпому!

Волна плеснула на палубу. Кубрик наклонился, костяшки покатились на пол.

— Всё понятно! — сказал Жора. — Ставок больше нет. Разворачиваемся к тропику Козерога?

— Да, Жора, — сказал вахтенный матрос. — Там есть поселок Палана и тонн триста соленой кеты…

— Это пустяк для нас.

— Возьмем, — сказал Кузьмич, направляясь к двери. — Надо. Триста тонн не шутка. Люди всё лето ловили, не оставлять же на зиму.

— Дайте же гитару, — сказал Жора, — может, я спою что-нибудь веселое…

К шестнадцати часам показалась низкая желтая полоска берега. Горы исчезли, как мираж, хотя небо было безоблачным, но на севере приобретало мглистый оттенок. Пароход ещё шел, а матросы уже раскрыли трюм, сняли с кунгасов найтовы и прогревали лебедки, гоняя барабаны взад и вперед. Капитан и бородатый старпом стояли на мостике. Старпом смотрел в бинокль на берег. Там спускали катер. Ветер почти стих, море лежало ровное, маслянистое.

Вахту нёс четвертый помощник Гречкин, совсем ещё мальчик, он в следующем году заканчивал мореходное училище и на «Аскольде» проходил практику. Все звали его Валей. И он отращивал усы, но они совсем не старили его и только легким белесым пушком покрывали верхнюю губу. Сейчас он стоял у машинного телеграфа и тоже смотрел в бинокль и краснел от волнения, ожидая, когда старший помощник с капитаном решат, что пора стопорить машину и бросать якорь. Он должен будет подать команды в машинное отделение, а затем на бак, где уже ждал команды боцман у якорной лебедки.