Приключение в наследство - [10]

– До цеху Дмитро попал, бо пану цехмейстеру на лапу сунули! А сколько еще платить придется, чтоб он подмастерьем заделался! Скажите, мама!

– Тут уж пан князь Острожский навряд может быть признан виновным, цех зброярив ему не подвластный, – мягко сказал дьяк, и обе спорщицы, старая и малая, насупившись, принялись яростно пить молоко.

– Замковые берут, чего городским не брать? – пробубнила в кружку неукротимая Катерина.

– «Вместо смирения, простоты и нищеты гордость, хитрость и лихоимство владеет»[12], – печально вздохнул дьяк, и Катерина торжествующе поглядела на Рузю. Та лишь фыркнула в ответ. – Спасибо за хлеб-соль, пани Надия, бежать мне надобно, к заутрене не опоздать. А как повернусь, с панянкой сотникóвной урок и начнем – по той самой «Азбуке Острожской», что ничего доброго не сделавший князь Константин издал.

Дьяк отряхнул хлебные крошки с бороды, поклонился и вышел в сени. Катерина метнулась за ним:

– Пан учитель, вы тоже думаете, неправая я?

– Поговорим, как вернусь, – уклончиво ответил дьяк. – А ясная панянка сотниковна, коли уж задает вопросы, пусть подумает: что доброго сделали пан Косинский и его войско?

– Они сделают! – истово, словно символ веры, сказала Катерина. – Иначе на что оно все?

– Вот то и оно – на что? – задумчиво сказал дьяк. Ясная улыбка промелькнула на молодом лице, и, обходя гогочущих гусей и мечущихся по двору кур, он двинулся к калитке.

Катерина зло перебросила косу с плеча на плечо. Ладно Рузя – старая и ничего не понимает, но пан дьяк человек молодой, книги умные читает… в Острожской типографии изданные. Ну и что, типография? А как шляхтичи киевские, князю подвластные, на фольварках[13] своих мастерские ставят, а податей не платят и цену сбивают, хотя сами в городе торговать и вовсе права не имеют? А честным цеховым с голоду помирай! Не может такого быть, чтоб пан дьяк был за князя.

– Катерина! Ты меня вовсе не слышишь?

– Пусти рукав, оторвешь, кто пришивать будет? – разозлилась она на брата. – Ты чего тут сидишь? Твоя череда цеховых гусей пасти! Забыл разве? – Катерина поглядела на Дмитра, перебирающего пистоль в тряпице, и ехидно хмыкнула: – И впрямь забыл! Ой, не могу, пан Дмитро думает, он уже подмастерье и гусей ему пасти не надобно! Пан мастер тебе дубинкой напомнит!

– Попаси утром за меня, Катрусь! Не кричи! – оборвал он, прежде чем Катерина успела высказать все, что она думает о таких предложениях. – Я с пистолем закончу и к тебе прибегу, – и уже прямо в ухо зашептал: – Янко, подмастерье, в странствия уходит, у других мастеров учиться. Пан мастер сказал: ежели я до завтрева с пистолем разберусь, меня на его место возьмет – и никому на лапу давать не придется! – мстительно буркнул он.

Ишь ты, разобиделся! А чего такого – она правду сказала! Чтоб подмастерьем стать, изрядные гроши нужны. Которых у семьи и нет вовсе. А жить-то надо, а подмастерье – не то что ученик. Но не соглашаться же вот так, сразу, а то брат вовсе на шею сядет!

– А я тебе с первых грошей кораллы куплю, – подлестился Дмитро.

– Монисто, – строго сказала Катерина. – И черевички на ярмарке, – и, не дожидаясь согласия – а куда он денется! – выскочила на двор и коротко, по-мальчишечьи, свистнула в два пальца.

Раздался гогот, и, бойко переваливаясь, Катеринин любимец, большой белый гусь, выбрался из-за амбара. Две гусыни покорно следовали за своим краснолапым и красноклювым повелителем. Гусь потянул к Катерине длинную шею, она почесала гладкий, покрытый нежным пером лоб. Катерина любила живность – ей бы на хуторе жить, да разве мама с Рузей согласятся: татары, набеги, опасно… Поду-умаешь, жены казацкие живут, и ничего! А эти две в сундук бы ее затолкали и сверху сели, чтоб чего не вышло. А жить когда?

С улицы слышался топот: не иначе кожевники свое стадо гонят, припозднились они нынче…

– Пошли, пошли! – Катерина выдрала тонкую лозину – не для своих гусей, упаси бог, для соседских, свои ее и так слушают. Тихонько посвистела – Белый солидно поковылял к воротам. Маленькое птичье стадо вышло на улицу, Катерина притворила калитку – сейчас по соседям пройдется и…

В слабеньком еще рассвете улица была будто нарисована углем – даже зеленые деревья казались темными. Похожая на черный косой крест фигура замерла в дальнем конце – широко раскинутые руки молодого дьяка словно старались прикрыть Катерину, ее гусей, беленые мазанки под вишневыми деревьями… Грохнули копыта, и темная, как туча, конная масса ворвалась в улочку – проблесками молний сверкнули сабли. Фигура-крест переломилась пополам, как подсеченная серпом соломинка, и осела на утоптанную дорогу. Короткий хриплый крик пронесся над едва проснувшейся улицей… и замерло, застыло, смолкло все. Точно закаменел, растопырив крылья, большой белый гусь. Смолк, как ножом срезанный, звон колодезной цепи на соседнем подворье, оборвалось блеянье козы, утренний скрип колеса и плач младенца. Вжавшаяся в ворота Катерина слышала лишь нарастающий топот и хриплый сап лошадей. Кажущееся сейчас таким маленьким тело дьяка безжизненно, как сверток ткани, перекатывалось под конскими копытами.

«Он без облачения был… Без облачения… – бессмысленно стучало в голове у Катерины. – Они не поняли… они…» Как в забытьи она шагнула вперед… словно еще можно было спасти, помочь, остановить. Белый гусь метнулся наперерез, дико гогоча и взмахивая крыльями. Катерину отбросило к воротам. Конная лава пронеслась мимо – ярко пылали алые навершия казацких шапок, разлетались на ветру откидные рукава кунтушей