Приговорённые к высшей мере - [13]

Пожалуй, свой путь я знаю. «Турка!» «Турка!» «Проклятый ниггер», «Бей жидов!» Не хочу. Не будет этого.

От волнения мне показалось, что я забыл формулу погружения. Слова метались в пространстве мыслей, раскаленный обруч все теснее охватывал голову, и я знал, что делаю это сам — в пространстве совести.

* * *

Аэций встретил меня радостным возгласом, он ждал меня.

— Я не могу так жить, — обратился я к римлянину. Я не мог представить его себе целиком во всех измерениях, да это было и невозможно, Аэций явился передо мной в доспехах и шлеме, будто стоял, расставив ноги, в строе «свинья».

— Как — так? — удивился Аэций, и от его движения в одной из галактик местного скопления взорвалось сверхмассивное ядро.

— Люди убивают друг друга, — сказал я. — Люди! Убивают! Друг друга!

Я видел Мир своими глазами, и глазами Патриота Зайцева, и еще чьими-то, о ком прежде не имел представления, я должен был отыскать существо, чьими измерениями совести стал мой мир, я должен был сказать, что о нем думаю.

— Попробуй, — пробормотал Аэций, — но не советую. Мало ли кто это может…

Я не слушал. Видел: сосед бросается на соседа, в руке нож, в мыслях злоба — вчера они вместе пили чай, сегодня они враги, потому что разная кровь течет в их жилах, разное общественное подсознание гонит их. Видел: толпа, руки воздеты, крики «прочь!», и оратор, молодой, красивый, усики, горящий взгляд, возглас: «Масоны! Из-за них в стране исчезло самое необходимое, стоят поезда, бастуют шахтеры, из-за них погибло крестьянство, ату!»

Я съежился и отступил перед этой волной ненависти, направленной прямо на меня — в лицо, в разум. Аэций поддержал меня, я падал на его сильные ладони, он говорил что-то, я не слышал. Вот еще: пыльная дорога, печет солнце, толпа, молодые ребята, в руках камни, палки, железные пруты. Крики. Что? Не пойму. Впереди на дороге — автомобиль, за рулем мужчина, смотрит на нас, в глазах ужас, руки стиснули баранку, ехать нельзя — куда? В толпу? Рядом с ним женщина, глаза закрыты, рот зажат ладонью, чтобы не рвался крик. Вот — близко. Удары. Мнется тонкий сплав. Нет!

Я вывалился на асфальт, в пыль, которая мгновенно забила мне ноздри, дыхание прервалось. Жара, духота, я — я? Лесницкий? стоял, прижавшись к капоту и слышал только хриплое дыхание множества людей. Закричал:

— Стойте! Это люди! Не убивайте себя!

Вокруг меня образовалось свободное пространство. От меня отшатнулись как от прокаженного, и я смог заглянуть в покореженную кабину. Поздно. Ничего не сделать. Меня мутило, но я смотрел, обязан был смотреть, чтобы знать — что может сделать человек с человеком.

Подошел высокий парень, пряди спутанных волос спадали на глаза, я не видел их выражения, но это было неважно. Я знал, что в глазах ничего нет. Ничего. Пусто.

— Ты, — сказал он. — Ты — из этих? Как сюда попал?

Я протянул вперед руки и почувствовал, что мне пытаются помочь все существа и идеи, которые были частью меня.

— Люди! — сказал я и…

И где-то в созвездии Лисички, на расстоянии трехсот световых лет от Земли вспыхнула Новая звезда. Закричал Зайцев от душевной боли, от неожиданной картины, которую он увидел. Замерло подсознание убийцы Лумера. В полночь на развалинах дома, где нашел смерть Петр Саввич, появился блеклый призрак, подносящий к глазам окровавленные ладони. В подсознании общества двадцать первого века родился новый инстинкт, а в самом обществе — люди, желающие странного, и ход истории чуть изменился.

Аэций поддержал меня, отвел часть боли, иначе мог бы погибнуть целый мир на планете Альтаир-II — теряя часть себя, среди боли, проникшей сквозь все мои измерения, я осознал и эту свою глубину, и поразился ей. Подобно маятнику, сознание мое раскачивалось от измерения к измерению, от прошлого к будущему, и вынырнуло опять в странное утро шестнадцатого мая тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, и я на мгновение увидел себя на пустынной уж дороге в Ферганской долине, я лежал и смотрел в небо, и глаза мои были пусты, потому что меня больше не было в этом теле — так уходит жизнь из руки, отделенной от туловища.

И возник туннель, и свет в его далеком, почти невидимом, конце, и я увидел всю свою жизнь, и поразился, и услышал голоса умерших родителей, и даже бабки с дедом, погибших много лет назад в печах Аушвица.

Я крепко держался за Аэция, который говорил мне что-то ласковое, чего я не понимал сейчас, потому что не хотел уходить из этого жестокого, но моего, все равно моего мира.

Но эта смерть, видимо, задела жизненно важные функции, и вместе с Лесницким, страдая, будто насаженная на иглу бабочка, уходил из жизни Патриот — раскаленный шнур прошел сквозь сердце. И был еще один туннель, и еще свет в его конце, и еще одна моя жизнь…

Не удержал. Не смог.

— Аэций, — сказал я. — Как же без них? Не сумею.

— Придется, — отозвался римлянин. — Ты только сейчас и начинаешь жить, понимая себя.

— Нас слишком мало, — прошептал я.

— С тобой — пятеро. А будут миллионы.

— Ждать?

— Что предлагаешь ты?

Я протянул перед собой руки — две отрубленные руки.

— Я вернусь. Ничего еще не сделано.

Вздох. Смех.

— Я вернусь! — крикнул я.

И вернулся. Вы знаете — как и куда.