Приговорен к расстрелу - [35]

Почти единственным развлечением стал поход в туалет. Он находился в коридоре, недалеко от моей камеры. Я не видел никого, кроме своих охранников, они, должно быть, принимали меры, чтобы ни один из узников не видел кого-либо еще (а я не мог быть уверен, что здесь есть другие заключенные). Ни звука не доносилось сквозь толстые стены, даже случайных шагов в коридоре. Утром, когда было особенно тихо, откуда-то издали слабо слышался призыв муэдзина. Иногда мне чудились извне жалобные звуки зурны.

Я уже знал, что в турецких клозетах нет туалетной бумаги — для гигиенических целей имеется бачок для омовений или кран, мыло не предусмотрено. Решил попросить туалетную бумагу или хотя бы газету. Я пытался продемонстрировать охраннику, что имею в виду. Он посмотрел на меня непонимающе, слегка позабавленный. Я ругал себя за то, что не учил турецкий перед побегом, и решил попросить разговорник или словарь на следующем допросе.

Два дня меня продержали в камере без допросов. Наконец, меня вызвали. Полковник Адольф-оглу сидел за столом с надменным выражением, а осетин рядом со мной. Он вел себя чрезвычайно подобострастно в отношении полковника. Когда я пытался задавать вопросы до того, как ко мне обращались, переводчик смотрел на меня с выражением ужаса.

На этот раз полковник пришел с пачкой бумаг. У него был мелкий, четкий почерк.

Все происходило будто в первый раз. Опять он спрашивал у меня имя, место и дату рождения, национальность.

Потом велел описать пересечение границы и цель прибытия в Турцию. Я сказал, что убежал от преследования, что я — диссидент, и что мое бегство началось, когда я вырвался из томской психиатрической больницы. Видно было, что он не все понял, когда осетин перевел ему мои слова.

— Почему ты был помещен в психбольницу?

— Потому что хотел уклониться от военной службы из-за моих пацифистских убеждений.

— Каких убеждений?

— Пацифистских.

Осетин, очевидно, испытывал трудности в понимании.

— Ты говоришь, что кого-то убил в армии?

— Нет, — терпеливо объяснил я, — пацифизм означает в точности все наоборот. Я не хотел никого убивать и поэтому хотел уйти из армии. А если бы не сделал этого, меня бы убили или изувечили в дедовщине.

— Ты говоришь, что у тебя были проблемы из-за своего деда? Он был кулаком? Его сослали в лагеря и убили? Ваша семья голодала?

— Нет, — говорил я. — Мой дед Василий был шорником, а не кулаком. Мой прадед по матери был целителем и травником в Сибири. Моего отца убили на войне. Я был спортсменом-пловцом и, по крайней мере, с тех пор, как я попал в областную спортивную команду, никогда не голодал. Между прочим, раз уж мы заговорили о еде, нельзя ли мне получать немного свежих фруктов и овощей?

Полковник Адольф-оглу явно запутался в том, кто кого убил, и какое отношение мой прадед имел ко всему этому. Мою нахальную просьбу о свежих овощах и фруктах он проигнорировал. То, что я услышал потом от осетина, заставило меня не поверить своим ушам.

«По имеющейся у нас информации, советы забросили тебя вблизи границы. Ты проплыл небольшое расстояние. Поднялся в горы, где должен был с кем-то встретиться. Ты — агент и лазутчик».

В завершение этой обвинительной речи полковник Адольф-оглу стукнул кулаком по столу для большего эффекта.

«Где ты взял турецкие монеты, найденные в твоих карманах, когда тебя привезли сюда? Лицо, с которым ты должен был встретиться, не появилось. Ты заблудился и решил сдаться».

Меня как громом поразило. Что за дурацкие выдумки? Они наверняка знали, что турецкие крестьяне дали мне монеты, когда меня везли в Карс. Как-никак есть свидетели! И как несколько монет могли обеспечить мою гнусную деятельность в качестве лазутчика и шпиона?

Может быть, осетин неправильно перевел. Я попросил повторить то, что было сказано. Нет, я правильно расслышал. Слово «джасус» повторялось вновь, как зловещая мантра.

На меня вдруг навалилась усталость. Отсюда никогда не выбраться. Они мне не поверят или не поймут то, что пытаюсь им объяснить. Опять я в стране разбитых зеркал. Наши различия больше, чем особенности пользования туалетом. Мы из разных миров, с разными законами и ментальностью. Даже если бы я говорил на совершенном турецком, они бы мне не поверили или не поняли. В этом случае объяснять что-либо полковнику Адольф-оглу казалось бесполезным. Я слышал, как осетин что-то еще бубнил, но едва прислушивался…

* * *

Так продолжалось несколько недель.

«Могу ли я применить какой-то гамбит Гамлета к моему дорогому полковнику Адольф-оглу?» — думал я бессонными ночами. — Что он хочет от меня? Как повлиять на него, чтобы добиться освобождения?

Стало ясно, что ситуация опасна. Забудь Неаполь, Вену и Сан-Франциско, сказал я себе. Эти люди вольны распоряжаться твоей жизнью и смертью. И хорошо обдумывай, что собираешься произнести, если хочешь покинуть это место целым и невредимым.

Полковник Адольф-оглу, кажется, был так же разочарован, как и я. Он сообщил мне, что они собираются проверить детали моего побега, тщательно обследовав территорию в поисках доказательств. Где я бросил свои ласты? Не оставил ли что-нибудь еще, что мне больше не было нужно? Могу ли точно указать место, где якобы видел турецкого мальчика после перехода границы?