Приговорен к расстрелу - [2]

ТАЕЖНЫЕ КОРНИ

В метрических свидетельствах пишут, где человек родился, когда родился, но не пишут для чего он родился. Не пишут, потому что не знают и даже предугадать не могут. Кто, какой греческий или еще какой-нибудь оракул мог предсказать мою судьбу, когда я родился весной 1942 года около полудня в маленькой сельской больнице города Колпашево Томской области. Это сделало меня Близнецом по знаку Зодиака, русским мальчиком, сибиряком, братом двух других детей и сыном отца, погибшего за месяц до моего рождения вблизи деревни Стрелицы на Новгородчине.

В больнице меня, как водилось в наших роддомах, отделили от матери, и я дважды чуть не умер в первые же сутки жизни — сначала от холода, а потом — от удушья. Ночью уборщица, пожалев посиневшего от холода и крика младенца, крепко примотала меня к своей широкой спине платком, чтобы успокоить, и продолжала заниматься делами.

Мать говорила мне, что, когда отец отправлялся на фронт, то оставил свой взвод ожидать за дверью, пока он с ней прощался. Последним его вопросом к ней был: «Будешь ли ты горевать обо мне, Марина, если я не вернусь?» На что она ответила с характерными для нее откровенностью и краткостью: «Нет, не буду». Он не спросил, почему.

Мой отец Егор был отчаянным, сердитым, нетерпеливым и одаренным человеком, самостоятельно выучившимся на ветеринара, заслужившим направление от своего совхоза на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Откуда был у него такой напор и инициатива? Была ли это наследственность? Ведь его отец женился на помещице. Учитывая его образование и опыт, в начале войны ему после прохождения ускоренных офицерских курсов присвоили звание лейтенанта и направили в плохо вооруженную и практически обезглавленную в результате репрессий Красную Армию, которая терпела поражения от немцев.

Могла ли мать ответить ему святой ложью? Скорее всего, нет. Ведь любовь-ненависть, неразрывно связывавшая их с отцом, уходила вглубь поколений. Моя бабушка на смертном одре, изможденная недугом, сделавшим ее слабой тенью той сильной и доброй по природе женщины, какой она была до болезни, бабушка — православная верующая — отказалась простить своего мужа Василия. Ко мне и к другим внукам она была необычайно добра, но не могла простить Василию его нередких измен ей.

Да и отношения бабушки и моей матери складывались непросто. Думаю, причина того — властный характер матери и ее постоянное соперничество с братьями и сестрами, да, наверное, и с матерью.

Как далеко мы можем осмелиться заглянуть в эту ловушку — наше прошлое? И все же мать любила моего отца… Я это знал из ее исполненных гордостью рассказов о его геройских поступках. Как он перебрался через речку по канату на руках, чтобы доставить зарплату всему совхозу перед праздником. Однажды, когда лошадь с телегой застряли в грязи, он распряг лошадь, взялся за оглобли и вытащил телегу. На спор завязывал кочергу узлом. Им пришлось даже уехать из деревни после того, как кто-то сумел победить Егорку, как она его называла, в ручной борьбе. Я помню, она, по старинному сибирскому обычаю, выкрикивала его имя в дымоход, чтобы вернуть мужа живым с войны. И отец тоже любил ее. Он говорил: «Золотце, ты никогда не будешь бедствовать». И это было правдой! Уже из могилы он посылал матери как офицерской вдове до конца ее жизни военную пенсию. Может, эта любовь-ненависть и есть любовь по-русски?

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

(Ф. Тютчев)

Мое первое воспоминание: я ушел далеко от нашего дома к реке и смотрел, как садится на воду гидроплан. Мне было немногим более двух лет от роду, и я, видимо, еще не очень уверенно ходил. До речки — более километра. Что послало меня в путь, в даль от дома, к реке? Извечная тяга мальчиков к чему-то неведомому? Это был мой первый побег. Вокруг нашего дома прорыли глубокие канавы, из которых добывался на топливо торф, я мог упасть в одну из них и утонуть.

Случилось так, что сосед привел меня обратно с реки, поздно вечером, живым и здоровым, хотя полностью раздетым. Позже мою новую матроску, которую мать только что сшила, нашли возле копны, где я останавливался по пути.

Смутно вспоминаю большую птицу, садящуюся на воду. Другой запомнившийся эпизод: я бросил кость собаке и смотрел, как она ее вдохновенно грызла. Я не мог оторвать глаз. Как я ее понимал! Мне все время хотелось есть. И даже не есть — жрать. Я был счастлив, когда у меня был полный желудок.

Мать рассказывала, как она отлучала меня от груди. Намазывала горчицей соски, а иногда вставляла колючую одежную щетку между моими губами и грудью, которой я домогался, что вызывало у меня приступ бессильной ярости. Потом мать и моя тетя вынуждены были уходить на работу в поле и оставлять меня на попечение восьмилетней сестры. Бог знает, что я там подбирал на полу. В результате у меня возник ужасный понос, продолжавшийся какое-то время безостановочно. В этом мать обвиняла малолетнюю сестру, которая, по ее мнению, плохо за мной смотрела. Катя, мой единственный настоящий друг детства, была вообще для нее козлом отпущения. На сестру, а потом и на меня, вылился весь ее подспудный гнев.