Приговор - [30]

Бородатый работник разравнивал свежие опилки на полу конюшни. Верный радостно закивал головой, приветствуя меня. Конь был сыт и вычищен; я разрезал старую повязку и осмотрел его ногу. Рана, к моей радости, заживала хорошо. Я сделал новую перевязку.

– Кто это его так? – осведомился густой бас за моим плечом. Оказывается, работник все же умел разговаривать.

– Пес, – коротко ответил я.

– Да, их щас в округе полно, – кивнул работник. – Одичалых которые. У кого хозяев поубивали, у кого сами померли, а которых прогнали, потому как кормить нечем…

Я выпрямился и увидел наконец-то возвращающуюся в дом Мари с плетеной корзинкой в руке.

– Скажи, – обратился я к слуге, – она что, действительно дочь хозяина?

– Ну да.

– А разве она не… ну, судя по ее манерам…

– Шлюха? Ну, ясное дело. Тока с клиентами щас плохо. Проезжих-то нет почти.

– И ее отец… знает?

– Дак! Он же ее к этому делу и пристроил! А чо делать, деньги-то нужны. Одной сдачей комнат щас не прокормишься.

– Тогда на что ей проезжие? – ядовито осведомился я. – Почему на местных не зарабатывает?

– Ну, местным за деньги давать несподручно как-то, – рассудительно изрек детина. – Судачить будут, ворота дегтем вымажут – кто потом замуж возьмет? А чужак сегодня здесь, а завтра поминай, как звали. Считай, что и не было ничего.

– Понятно, – усмехнулся я и вдруг, вспомнив, в каком виде и откуда явилась утром Мари, догадался: – А ты что же, тоже с ней?…

– А чо? Нешто я не мужик? Да и жалованье мне уж второй месяц не плочено…

М-да. Если так выглядит порекомендованный портным "приличный постоялый двор", то каковы же неприличные? Уплаченные накануне деньги позволяли нам гостить до полудня, но мне захотелось как можно скорее убраться из этого места.

Я вернулся в дом и, подхватив ожидавшую меня корзинку и плошку с сиропом, быстро поднялся по лестнице. На хозяина мне не хотелось даже смотреть.

Эвьет уже не спала, но еще нежилась в постели. Когда я открыл дверь, ее рука, впрочем, мгновенно схватила арбалет, но тут же расслабилась.

– Доброе утро, Дольф, – смущенно улыбнулась она. – Извини – привычка.

– Полезная привычка в наше время, – улыбнулся я в ответ. – Желаете завтрак в постель, баронесса?

– Желаю! – она села на кровати, подоткнув подушку. – Мм, как пахнет…

Ну да. Она ведь и хлеба не видела три года. Тот черствый кусок, что я скормил ей позавчера, не в счет…

Булки оказались и в самом деле очень недурны и даже хранили еще тепло печи. Пока мы расправлялись с ними, я вдруг заметил маленькие влажные пятна на ее подушке. В первый момент я даже не понял, что это такое, но Эвьет проследила направление моего взгляда и потупилась.

– Понимаешь, Дольф… когда я проснулась сегодня – на простыне, на подушке, под одеялом… совсем как раньше… мне показалось, что все это был просто страшный сон. Что сейчас войдет мама и… я поверила в это, на самом деле поверила. А потом все вспомнила. Извини, это слабость. Это больше не повторится.

– Да я не осуждаю тебя, Эвьет! Плачь, сколько хочешь, если тебе от этого легче.

– Нет! – в ее голосе зазвенел металл. – Терпимость к слабостям недопустима. Не хватало еще разреветься, когда Карл будет у меня на прицеле. И из-за этого промазать.

– Ты все же рассчитываешь застрелить его? Вряд ли тебе дадут подобраться к нему с арбалетом достаточно близко.

– Не в этом дело. Какой бы способ я ни избрала, хладнокровие необходимо.

– Это точно. И не только в таких делах, как месть.

– Вот и я о том же.

Я закончил свой завтрак и поднялся.

– Ну ладно, одевайся, я жду тебя снаружи. Мы уезжаем прямо сейчас.

От хозяина не укрылась поспешность, с которой мы покинули его заведение, но мне не было дела до того, что он об этом подумал. Недалеко от северных ворот мы наткнулись на лавку скорняка, и я предпринял попытку продать заячью шкурку (продавать волчью шкуру Эвьет отказалась, и я согласился, что это резонно: другой теплой одежды у меня для нее нет, а погода, даже и летом, способна преподносить неприятные сюрпризы). Скорняк, судя по всему, не до конца еще проснувшийся, вяло вертел в руках шкурку и говорил, что такое барахло никому и даром не нужно, я был с ним в душе согласен, но продолжал настаивать. В конце концов сторговались на пяти сантимах – это была местная, появившаяся уже в ходе войны мелкая монета, котировавшаяся примерно в полтора имперских хеллера (платить имперскими деньгами скорняк отказался). Ну что ж, любая мелочь лучше, чем ничего. Последним приобретением, сделанным мною в Пье, стала фляга для Эвьет, купленная в лавке напротив.

Мы выехали из города, обогнав скромную похоронную процессию – дощатый гроб на простой телеге сопровождало пешком около десятка небогато одетых горожан; как видно, при городских церквях мест уже решительно не хватало, даже с учетом обычной манеры хоронить новых покойников в старых могилах, и жителям Пье пришлось-таки устроить новое кладбище за городом, что, конечно же, следовало бы сделать с самого начала, если бы их интересовало собственное здоровье, а не религиозные догматы. Вскоре мы миновали это кладбище, уже довольно обширное (я обратил внимание на большое количество свежих могил), и поехали дальше на север. День поначалу был столь же ясным и теплым, как накануне. Мы ехали без спешки, наслаждаясь погодой; я продолжал просвещать Эвелину в вопросах медицины, стараясь все же делать акцент на том, как восстанавливать здоровье, а не на том, как отнимать жизнь. Дорога была шире, чем та, что привела нас в Пье, но так же безлюдна; мирную красоту загородных пейзажей периодически нарушали упомянутые хозяином пепелища, где торчали лишь обугленные печи, да внешне еще целые, но брошенные жителями дома, стоявшие с распахнутыми дверями и окнами. Как видно, с тех пор, как война, свирепствовавшая прежде в основном к северу, добралась и в эти края, жизнь для обитателей маленьких деревушек возле проезжего тракта сделалась совершенно невыносимой. Но в менее открытых для солдат и мародеров местах она, очевидно, продолжалась – иначе такие города, как Пье, уже вымерли бы с голоду. Несколько раз нам попадались на обочинах проросшие уже травой скелеты коров и лошадей, один раз пришлось объезжать облепленную мухами полуразложившуюся конскую тушу, все еще впряженную в лишившуюся заднего колеса телегу.