Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - [91]

То же самое было по всему городу. Когда субботним утром я пробиралась к станции по переходу от Порт-Оторити, по пути на работу, я видела людей, лежащих вдоль стен; кто-то еще спал, другие жевали черствый кусок хлеба или что-нибудь из мусорного бака, иные просто таращились. Здесь они провели ночь, но ранним утром приходят полицейские и гонят их прочь, всех — до окончания часа пик. Я начала искать ее, но никто не пел. Слышен был только гортанный храп бездомных, лежащих под слоями тряпья, обмотанного у них вокруг шеи, как истрепанные удавки. Стены сохраняют их запах надолго после того, как полицейские прогонят этих людей, — стены вокруг меня, стены впереди меня, грязные и окровавленные стены.

Становится нехорошо, когда я думаю об этом времени. Не было часа, чтобы в голове не крутилась песня этой женщины. Я не могла сосредоточиться ни на чем другом и стала подолгу блуждать по ночам, так же, как прежде, когда не было жилья, или когда в квартире жило слишком много народа и не было покоя, или когда не работало отопление и это становилось невыносимым. Я стала выходить поздно, даже без денег на такси в кармане, чтобы все было, как прежде — когда у меня не было выбора. Думала — положусь на судьбу, но ничего не менялось, ничего не происходило.

Вот так; все так и шло, и это сводило меня с ума. Вроде бы я лежу и умираю, а эта сука гордо стоит в своей грязной мужской одежде, не имея места, где приклонить голову. Никто не захочет прикоснуться к ней, разве что они смешивают свои запахи, как животные, в какой-нибудь аллее, и она гордо встает и поет.

Много ночей я бродила по Бродвею и смотрела, как он меняется — от бедности до фешенебельности, от баров до школ. Ходила непрерывно и следила за игрой светофоров, пока не поняла ее порядок, и тогда смогла — совсем как шофер такси — пересекать улицу за улицей в правильном ритме, ни разу не остановившись у светофора. Когда наступало утро и огни машин больше не смотрели на меня из темноты, я приходила на станцию метро, чтобы ехать на работу, садилась, укрывшись за газетой, или стояла, прислонясь к газетному киоску, чтобы видеть ее и слышать ее песню — видеть и слышать, как она всех нас морочит.

Теперь я стала дремать во время перерыва на ленч, а потом заставляла себя протянуть остаток дня. Однажды, как обычно, я ужинала на кухне, и тут зазвенело, загрохотало в водопроводе — соседское семейство шумно принялось за готовку. И все эти вечерние звуки кружились в моей голове, пока я спала. Через несколько часов я встала и пошла бродить по улицам.

Я знала: если выслежу ее, обнаружится что-то скрытое. Не могла она быть только тем, что видно снаружи. Не могла носить с собой все, что имела. Ее подлинная история не могла проявиться ни на ее лице, ни в ее песне, ни в сбитых и окровавленных ногах мужчины, с которым она разговаривала на скамейке. Я знала, что эти люди — совершенно такие же, как остальные, что, выследив ее, я обнаружу у нее те же вещи, что у других — все равно, грязные или в пластиковой сумке, — найду ее и в парке, укрытой тряпьем, или в потоке снов, которые она видит, может быть, при свете и шуме дня. Я знала, что она такая же, как все, когда спит или в минуту пробуждения. Знала, что она не может скрыться, как не могу и я, — хотя она и бездомная, без замков и ключей, без документов. У нее должны быть те же кошмары и нечистые руки, те же способы отделываться от других; то же самое бегство и утрата чистых мгновений.

Кем она себя воображала? Настолько исключительной, настолько особенной, что из-за того, что ей некуда войти и закрыть за собой дверь, она щеголяет перед всеми нами каждый день? Я знала: если выслежу ее, что-то может открыться во мне и я смогу видеть и говорить, а может быть, и петь. Даже если в ее бесконечном прочесывании улиц, в сиюминутных поисках пищи, тепла и укрытия у нее те же жесткие, слепые, печальные и жестокие мысли и действия, как у нас, то, если я последую за ней, нечто может открыться и пролиться дождем, и я смогу уснуть в этом нечто, и уподобиться ей, и петь, и знать.

Дождь не давал передышки всю ночь, но нужно было выбираться из дома. Никто не видел, как я выходила. На станции метро, в павильоне, сидели несколько человек, и она стояла там, развлекая их своей песней. Я встала за газетным киоском и наблюдала. В этот час поезда втягивались на станцию с непредсказуемыми интервалами. Я стояла и злилась на себя: нечего мне делать здесь в этот час. Вдали загрохотал поезд, он приближался ко мне, и я похолодела. Увидела себя стоящей на краю платформы; вряд ли кто-то мог толкнуть меня, но я чувствовала, что уже падаю, не могу перестать. У меня будет время посмотреть на поезд, прежде чем он ударит меня, лежать на рельсах — с криками или молча, — осознать, что происходит, взвыть от страха и боли, когда начну отделяться от самой себя, пытаться сохранить себя в едином теле, в одном сознании, разделиться на части, быть раздавленной, узнать…

Я слышала ее движения, шуршание бумажных сумок. Теперь я знала, что она держит свое имущество под скамьей на станции метро, по крайней мере в дождливые ночи. Теперь понятно — есть вещи, которые она копит и прячет; она не встает, чтобы раскинуть руки и запеть свободной, как птица — как существо, отличное от нас всех.