Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - [85]

На разделительной полосе стоял Уоллесов «Оддсмобиль-98»; в траве его бескамерные шины выглядели спущенными.

Перед ним стояла полицейская машина с полисменом возле дверцы, а за ней — катафалк, тоже «Олдс-98».

— Первый случай, когда они беспокоят стариков, — сказал полицейский Уоллесу.

— Ничего подобного, все по-другому, — сказал я, но никто не попросил у меня объяснений.

У меня свои правила. Два человека в костюмах вышли из катафалка и открыли заднюю дверь. Это и был для меня момент, когда мамаша ушла из жизни. Руками, которые только что отпустили ее, я обхватил мальчика и прижал его к себе. Он дрожал, хотя было вовсе не так уж холодно. Иногда смерть так действует на нас, особенно на рассвете, когда вокруг полиция, а трава мокрая — даже если смерть пришла как друг.

Мы постояли немного, глядя на проходящие мимо машины.

— Благословение Божие, — сказал Уоллес.

Удивительно, какое сильное здесь движение в 6-22 утра.

Днем я вернулся на полосу и нарубил немного дров взамен тех, что полицейские закинули в кусты. Ночью был виден сквозь деревья огонь.

Через две ночи после похорон я пришел опять. Горел костер, и здесь была, по-моему, та же команда медведей. Я немного посидел в кругу, но это, казалось, их нервировало, так что я пошел домой. Взял с собой пригоршню новоягод из колпака, и в воскресенье мы с мальчиком пошли и положили их на маминой могиле. Я опять их попробовал, но без толку. Есть их невозможно.

Если ты не медведь.

Terry Bisson, «Bears Discover Fire»

Copyright © 1990 by Davis Publications, Inc.

Опубликовано в «Айзек Азимовз сайенс фикшн мэгэзин»

© Ю. Латынина, перевод

Рик Басс Пожары

Бывают годы, когда жара наступает в апреле. Ветрено в апреле всегда, но в удачный год бывает и тепло. Дождей, как правило, нет, и на полях стоит сушь; ветер дует с юга. Люди в долине выносят рассаду из дома наружу, обычно в старый амбар, приспособленный под теплицу. Самый лучший урожай здесь, в предгорье, дают корнеплоды. Почва — тучная от бессчетных пожаров, и картошка в долине родится сахарная. Морковь так и прет из темной земли, тугая и налитая, словно красное солнышко. Лук я люблю класть во все, что бы ни стряпал. Хорошо растет и клубника, если поливать.

Снег к апрелю уходит из долины в глубь леса, а местами даже выше, за лес, исчезает, оставляя лишь овальные заплатки вдалеке, и зайцы-снегоступы, отощалые, но пока еще белые, выходят из отступающих снегов и подаются вниз, к садам, за свежими ягодами и молодой зеленой травкой, но ты уже за милю видишь, как они подбираются к твоим ягодам, скачут по золотисто-зеленому, пронизанному солнцем редколесью, кипенно-белые, точно ангорские коты, — перемахивают через бурые валежины, спускаясь вниз вековыми тропами, проложенными зверьем по чернозему.

Неотвратимо, как запрограммированные, косые чешут прямым ходом ко мне в сад, а я сажусь на черном крыльце и наблюдаю. Но истреблять таких симпатяг в больших количествах рука не поднимается — так, подстрелишь одного раз в месяц просто для острастки. Освежуешь его и зажаришь в сотейнике с луком и ломтиком бекона.

Иногда встану среди ночи и вижу в окно, как зайцы там в саду грызут подряд все, что ни попадя, а еще — обступят теплицу, взяв ее в кольцо, и буквально изнывают от желания проникнуть внутрь: одни подкапывают землю кругом — только комья летят из-под лап; другие просто ждут, сидя под дверью.

Оставаться такими белоснежными зайцам, как сойдет снег, предстоит недолго, всего лишь несколько недель, потом они эту белую шубку теряют — то есть, вернее, не теряют, а постепенно меняют на коричневатую, цвета жухлой листвы, и пока это продолжается, ходят пегие, но в конце концов благополучно коричневеют и могут вновь жить спокойно в бесснежном мире. Но до тех пор, в эти короткие недели, зайцы сидят у меня в саду, похожие на белые камни-валуны. Живу я теперь давно уже без женщины. Когда и случается, что заведется женщина в доме, то ощущение такое, будто я извлек ее обманом, заманил в ловушку — будто калитка за ней захлопнулась, а она еще этого не сознает. Очень уж мы тут на отшибе.

Раз летом к моему другу Тому и его жене Нэнси приехала из Вашингтона сестра Тома — погостить на летнее время и потренироваться в горах. Звали ее Гленда, и была она бегунья, тем в жизни и занималась, что бегала. Классная бегунья, участница состязаний в Италии, во Франции, в Швейцарии. Приехав сюда, она говорила всем и каждому, что мест красивее здешних не видала, повторяла это простым лесорубам и их неулыбчивым женам, и все мы верили ей. Мало кому из нас довелось побывать где-нибудь еще, и у нас не было оснований сомневаться.

Мы собирались человек по десять — двенадцать, половина всего населения, посидеть за столами у пивной, снаружи, откуда хорошо глядеть на речку. Перелетные утки и гуси, возвращаясь на север, оседали у нас в долине выводить молодняк — вить гнезда, высиживать птенцов. Со склона на склон без устали перелетали над долиной вороны, отливая на солнце маслянистым блеском своих крыльев и спин. Каждому, у кого была в том нужда, открывалась в апреле возможность подработать на посадках в лесничестве, и потому это всякий раз было время расслабиться, отойти от забот и дрязг, веселое, вольное время. Мне не было особой надобности прирабатывать, ни в апреле, ни в другие месяцы, и мы с Глендой, Томом и Нэнси часто сидели за столом на открытом воздухе и пили пиво. Гленда никогда не выпивала больше двух кружек. Светловолосая, с короткой стрижкой, с глазами озерной синевы и широкой — похожая была у Тома — усмешкой на бледном лице, несовместимой с представлением о серьезности, хотя теперь, когда ее здесь больше нет, мне кажется, что потому эта готовность усмехнуться и запомнилась, что обнаружилась у серьезного человека. Не понимаю, честно говоря, откуда у меня такое впечатление. Никакие заботы Гленду, как и всех прочих, в апреле не обременяли, а после, летом, — тем более. Знай себе бегай, и все дела.