Придворное общество - [129]

При этом для ступени сознания, которую представляет нам «Астрея», весьма показательно, что люди здесь не только переодеваются, маскируются или делают вид, что являются кем-то, делают что-то, чувствуют что-то, не соответствующее «действительности». Это довольно часто происходит и в литературных произведениях предшествующего периода. Однако в «Астрее» маскировка и притворство людей становятся в то же время предметом рефлексии. Отношение между «действительностью» и «маской» становится проблемой, о которой прямым текстом спорят и раздумывают — часто в весьма пространных беседах. Порой совершенно сознательно играют возможностью замаскироваться. Персонажи размышляют о вопросах, возникающих из-за того, что люди могут маскировать сами себя, свои мысли и чувства. Короче говоря, «Астрея» является примером и симптомом восхождения общества к новому положению. В одном из измерений это выглядит как восхождение к новому положению сознания, отличающемуся специфически новыми структурными свойствами.

Среди этих свойств — достигнутый уровень развития рефлексии о людях, или, иными словами, уровень самодистанцирования. Сравнительно с персонажами более ранних романов близкого жанра — «Астрея» — и конечно же не одна только «Астрея» — представляет некоторую новую стадию. На этой стадии люди уже в значительно большей степени способны абстрагироваться от самих себя и взглянуть на себя со стороны. Они как бы взошли на более высокую ступень винтовой лестницы сознания. С этой новой ступени они могут одновременно увидеть самих себя стоящими и действующими на предшествующей ступени лестницы, наблюдать и рассматривать самих себя в общении с другими людьми на этой прежней ступени.

Сам тип любовных отношений, которые мы здесь встречаем, оказывается проявлением этой обостренной способности контролировать свои аффекты, дистанцироваться от людей в их взаимных отношениях и от самого себя. Такая способность соответствует описанной выше смене конфигурации людей и, в особенности, изменению взаимозависимостей в ходе нарастающей централизации государственной власти и все более заметному формированию аристократических элит. При этом немаловажно, что идеал любовных отношений, стоящий в центре всей «Астреи», представляет собою, собственно, идеал не высшей и самой могущественной придворной аристократии, а скорее идеал среднего слоя аристократии. Д’Юрфе совершенно сознательно противопоставляет этот идеал как более благородный, чистый и цивилизованный любовный этос пастухов и пастушек — то есть представителей нижестоящего по рангу слоя дворянства — более вольным и чувственным любовным нравам господствующей придворной аристократии. Легко может воз никнуть впечатление, будто «Астрея» — совершенно аполитичное, «сугубо литературное» произведение. Проблемы любви находятся в центре всего романа. Подобно многим другим людям эпохи гражданских войн, которые тщетно боролись против человека, ставшего королем и отныне находящегося в центре двора, а отчасти, конечно, и против растущей власти монарха, д’Юрфе отложил в сторону свой меч и творит теперь для уставших от войны людей мечту о простой и мирной пастушеской жизни. Однако он все же, на идеологическом уровне и идеологическими средствами, продолжает эту борьбу в своем романе. Простая, добрая, свободная жизнь низших по своему положению пастухов и пастушек снова и снова противопоставляется нравам и обычаям знатных придворных дам и господ — подлинных властелинов этого мира. А повторяющийся акцент на различии в любовном поведении двух этих групп особенно отчетливо показывает нам продолжение борьбы на другом уровне. Теперь это происходит в форме полемики между двумя различными ценностными установками, в форме протеста против становящегося все более неизбежным стягивания знати к королевскому двору, в форме полуприкрытого спора с господствующей придворной аристократией. «Астрея» показывает нам в ранней, но весьма парадигматичной форме взаимосвязь между двумя аспектами сильного цивилизационного сдвига. Этот сдвиг — где-то раньше, где-то позже — можно наблюдать в европейских обществах начиная примерно с XV века. С одной стороны, универсальное превращение стороннего принуждения в самопринуждение, усиленное формирование совести, так называемая «интериоризация» социального принуждения в форме «этоса» или «морали». С другой стороны, движения, направленные на то, чтобы избежать цивилизационного принуждения путем ухода из цивилизованного общества в оазисы более простой, преимущественно сельской жизни, отчасти играя, отчасти всерьез. Этот цивилизационный сдвиг состоит в возникновении взаимосвязи между усилением самопринуждения и уходом из него в мир грез. Уже здесь мы видим, что эта цивилизационная диалектика импульсов в формировании совести, в морализации, в «ингериоризации» цивилизационного принуждения и сдвигов, рождающих попытки бегства от цивилизационного принуждения или мечты о таком бегстве, наблюдается чаще всего в средних слоях дворянства, в слоях, ведущих борьбу на два фронта. Этот раскол почти не наблюдается в самых высших и могущественнейших господствующих слоях — и мы видим, почему это именно так. Некоторые черты этого раскола обнаруживаются в развитии не только средних слоев буржуазии, но уже и в любовном этосе изображенных в «Астрее» средних слоев дворянства.