Придурок - [33]

Ещё нелепей было то, что он вдруг словно со стороны увидел это «сплетенье рук, сплетенье ног»… Он словно со стороны увидел их позы, их размеренные движения при этом, и острый запах человеческого пота ударил в нос. Всё вдруг показалось ему таким омерзительным, таким противоестественным сути человеческой, его человеческой сути, что, боже, господи!.. неужто это любовь такая?

Рая спешила. Рая уходила, а от этого запаха человеческого не было спасенья. Она ушла, а запах остался. Комната воняла этим запахом… запахом тяжкой лошадиной работы.

Он вышел на площадь Ленина, спасаясь от запаха и вдруг пришедшей в душу пустоты. Здания, обрамляющие площадь, казалось, отяжелели в вечернем воздухе, потому что легли на асфальт их уже густые тёмные тени. И тут, как спасение, пришло в голову имя «Лиза», и рядом встало слово «дом», успокаивая и наполняя опустевшую душу. Но он знал уже, и знал уже не один год, что у Лизы есть муж и есть двое детей: мальчик и девочка…

Возможное счастье было упущено, но сама память о том покое, который был в нём, когда рядом была Лиза, сама память была уже покоем.

В тот вечер пришла к нему мысль, что он на всю жизнь теперь одинок. Будут с ним другие люди, которых он, может, будет любить, и будут люди, которые, может, будут любить его, но в этой жизни судьба его — одиночество.

А Рая? Рая потом приезжала к нему и в Ленинград. И ребята уступали ему на ночь комнату, и всё было у них опять славно: она была и ласкова, и мила, и она опять любила его, и ему это нравилось. Аля же жила в соседнем общежитии студгородка на Новоизмайловском, но они раза два всего и встретились случайно.

В конце ноября Рая приехала странная, слишком возбужденная… Нет, не так.

Она вдруг замирала, вдруг начинала улыбаться чему-то, что было внутри неё. Иной раз начинала говорить горячо, с блеском глаз, с глаз сверканием.

— Милый, — сказала она, — мы играем «Чайку». Я — Нина Заречная. Представляешь? Я — Чайка! — и она распахнула руки, обозначая ими крылья птицы, которая парит.

Она оказалась в этот день, словно вышедшая из чеховских текстов, только словно не угадавшая его вечной и сочувственной иронии. Она уже была Ниной, она уже говорила о служении вечному, о служении искусству. И он даже, кажется, услышал это: «Люди, львы, орлы и куропатки»… И казалось ещё, что она заговорит сейчас о походе в деревню, чтобы жить там «простой честной жизнью», и она будто услышала его.

— Ах, если б я не любила так своего мужа! — воскликнула она вдруг, пытаясь сделать руками нечто, что должно было означать: «Я несчастная женщина, я вынуждена рвать свою душу!.. Ты видишь, я заламываю в отчаянии руки свои».

Это было сделано очень по театральному, и он подумал, что такой он её никогда не видел, даже когда называл в душе актёркой. Но была в ней не только чрезмерная театральность в этот раз, было ещё что-то неуловимое, что определить он не смог бы, но что почувствовал, когда были они ещё в постели. Что-то было не так. И это ни в голосе, ни в движениях, это ни в чём не проявлялось, это нельзя было чётко назвать или обозначить. Просто он вдруг понял, что у неё есть ещё мужчина, притом не случайный — и не муж вовсе, а кто-то другой.

Вот какой огромный круг совершили мысли Проворова, когда сидел он перед чистым листом бумаги, собравшись в очередной раз написать свой первый рассказ. Прошел, верно, не один час. И белый чистый лист казался ему уже жёлтым: видно, глаза его, тупо уставившиеся в белизну листа, устали. И белое оттого казалось жёлтым. Ребята спали: Лёшка тихо сопел, а Коля Свиридов чмокал и посасывал во сне, но несколько раз отрывал голову от подушки, взглядывал в сторону стола, а после засыпал вновь, и снились ему сны, полные разочарований, потому что он хотел бы залезть в свой заветный чемодан с сальцем, но бестолково сидевший под конусом настольной лампы Пётр мешал ему. Колю мучила «жаба». Она мучила его и во сне. Она была тяжелой и сидела на его животе. Она раздувала свою огромную шею, квакала и поэтому очень воняла…

Потом Проворов лежал в тёмной комнате, слушал, как тихонько ворочает свой чемодан под койкой Коля, как он пыхтит над ним, а потом осторожно чавкает, чтобы не разбудить никого, чтобы не делиться и, верно, проглатывает сало непрожеванными кусками и без хлеба…

Он лежал и думал, что из всего, что пришло в его голову в этот вечер, можно было бы «слепить» рассказ или даже повесть, но для этого надо было бы рассказать и то, о чём говорить он не мог. Нужно было бы рассказать и о случае у забора, и о Лизе, и, самое главное, о нём самом, а вот этого он сделать не мог никак. Потому что в истории, которая с ним случилась, было много стыдного, нелепого, и выглядел он в ней человеком слабым, человеком никчемным, и всё это совсем не походило на жизнь настоящую, полную духа и мужского достоинства — такую жизнь, о которой в книге разве только и писать. Да, он не мог быть героем рассказа или романа. А о ком же писать, как не о себе? Другого-то опыта в его жизни не было: только собственная его жизнь. Только. Не выдумывать же себя.

Но ведь была в нём уверенность, что создан он в этой жизни, даже по-другому: призван он в жизнь эту, чтобы сказать людям что-то важное, но что?.. Что может сказать людям переросток, который и в двадцать пять лет не знает ничего, кроме своей никчемной жизни, которому сказать-то нечего людям, который ни одной настоящей строчки в жизни не опубликовал, что? И ещё он понимал, что то, что в жизни его было, всё это были случаи, а мысли в ней не было, а что же и сказать, раз мысли нет…