Придурок - [27]

В голове его сидели отдельные слова и какие-то суждения, которые он слышал в квартире Левицкой, и всё было отрывочно и не соединялось в его голове, будто отдельные люди произносили со значением слова, за которыми терялся их смысл. Может, оттого, что слов этих было очень много…

И ещё он думал странную мысль, которая почему-то пришла в его больную голову и которая вдруг успокоила его. Эта мысль была о том, что мир состоит из множества миров, из бесконечного множества миров и бесконечного множества суждений по вопросам бытия и составить интеграл, проинтегрировать эти суждения невозможно… И ещё он думал, что пришёл к Левицкой, чтобы послушать: тихо сидеть в сторонке и слушать. И чтобы никому не мешать, и чтобы ему не мешали. Не мешали слушать поэта и — себя. Потому что всё остальное было неинтересно ему.

Но тут мысли его совершили совсем непредвиденный оборот: он вдруг подумал, что вообще-то суждения по поводу свободы, по поводу демократии даже — да, он имел свои суждения, именно свои… имел свои суждения, но произнести там не мог. И не только из-за того, что они были им недодуманы, а из-за того, что в той Левицинской комнате они были неуместны: они были чужды… но только в том подтексте, что присутствовал в комнате в контексте произнесенных реплик.

Так хорошо было бы просто слушать стихи и понимать в них себя, а тут ненужные никому слова…

«Слова, слова»… — вспомнил он вдруг. Это откуда? Ах, да — это Гамлет. — «Что вы читаете, мой принц?» — «Слова, слова»… Порвалась связь времён… Хм…

Он вспомнил вдруг тот душный весенний день, когда они спрятались от тяжелого палящего солнца в прохладе кинотеатра «Октябрь», чтобы очутиться в безрадостном Датском королевстве, в котором была настоящая жизнь… — но почему же настоящая? — потому что там была жизнь духа?.. духа Гамлета?.. духа Шекспира?.. духа Смоктуновского?.. Козинцева?.. — Да нет же! Это была моя жизнь, это была жизнь моего духа, — думал Проворов. — И мне было хорошо и… комфортно… Да, мне было комфортно в той моей жизни принца Гамлета!..

Там я соединился с ним, и это был уже только мой Гамлет, моя любовь и мои страдания…

Как это у Блока? «Я Гамлет. Холодеет кровь, когда плетёт коварство сети. И в сердце первая любовь, К тебе — единственной на свете. Тебя, Офелию мою, унёс (увёл?) далёко жизни холод. И гибну — принц — в родном краю клинком отравленным заколот».

Как это странно у Блока? Не от предательства матери, не от коварства дяди, не от «гнили в Датском королевстве» гибнет принц, а оттого, что умерла его Офелия, от того и не победил он всех и всех не наказал, а убит клинком отравленным. Ему незачем здесь, в королевстве этом, оставаться больше. Без Офелии.

И как нелепо оборвалось всё, когда Рая взяла меня за руку и вернула… Да, нелепо… Боже! У меня до сих пор тяжесть образуется в затылке, когда я вспоминаю этот год, — думал Проворов.

Смешно, но я считал, что как только поезд тронется — вернусь и я, вернусь…

Да, когда сестры уехали в Питер, жизнь к нему не вернулась. Была только видимость жизни. Он ходил на завод, делал там конструкторские и не конструкторские свои дела. Да, он делал свои дела и ходил в ТЮЗ, и ходил в читалку, и что-то читал, но жизнь покинула тогда его. А мысли стали свинцовыми. А может, их и не было вовсе… а место серого вещества его мозга заняло серое свинцовое вещество.

Аля писала ему дежурные письма, и он безразлично отвечал на них, сам не понимая, зачем. Их не объединяло ничего, разве что случившаяся та нелепость. И, вспоминая о ней, он никак не мог понять, почему с ним такое случиться могло. Вспоминая, он понимал, что его воли во всём не было, за него решали, за него думали и говорили даже за него. Он не мог вспомнить ни одной произнесённой им самим фразы.

Да, жизнь в тот период катилась абсолютно серая, не было в ней ни красок, ни интереса, и книги не вносили новых мыслей и смысла. Они просто привычно прочитывались, потому что нужно же было чем-то занять себя.

Однажды от Али пришло необычно длинное письмо. Она писала, что Питер взбудоражен ожиданием одиннадцатой книжки журнала «Москва» с романом Булгакова, что в Питере купить она его не надеется, что его растащат из киосков мгновенно, но в провинции, в провинциальной Йошкар-Оле купить будет можно, и она просит две книжки приобрести для неё обязательно. Ещё она писала, что была у неё Рая, что расспрашивала про него, а она и сказать-то не знает о нём что. И кончила письмо вдруг: «…ты там как, лечишься?» Вопрос был нелеп, и ему смешно стало, и, знаете, он с того письма оживать вроде стал. Стали изредка слышны в подъезде чуть обозначенные мычания его мелодий.

В это время как раз и в библиотеке появился томик Выготского с его «Психологией искусств». Так опять начиналось счастье.

Нет не зря, не зря появилась в нём та необъяснимая тяга к небольшому этому томику, не зря с вожделением смотрел он на маленькую книжную полку Алину. Наконец, дождалась его книга, наконец, встретились они. Я боюсь быть нудным, говоря об этой книге, потому что это всё-таки «наука»… Но нет: это самое настоящее искусство, изящное, колдовское — искусство проникновения. То, что делал Выготский в этой книге, завораживало своей виртуозностью, виртуозностью движения его мысли. И ещё завораживало густотой, насыщенностью текста мыслями, их неожиданными поворотами и — парением, сказал бы я. Представьте человека, у которого, только протяни он руку, и в руке цитата или чужое суждение, которое превращается сразу в своё, потому что переосмысливается на ходу, создавая своеобразные ступеньки, по которым шагает его мысль… И вдруг парит, потому что преодолевает вдруг невероятные логические пространства, опираясь на озарение, или рефлексии неосознанные, или… нечёткую какую-то логику.