Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян - [47]
В потомках казаков на улице, залитой синевато-серой кашей-малашей, ничего казацкого не было. А если чего в них и было, то разочарование, которое в любой момент могло перерасти в агрессию.
Мы шли по местности, которую было невозможно каким-то осмысленным образом описать. Да, здесь были какие-то дома, здесь был какой-то асфальт, но все вместе ничего не образовывало, мой разум на всем этом не мог сконцентрироваться, точно так же, как несколько лет назад он никак не мог сконцентрироваться на учебнике налогового права. Газовые трубы шли по верху, и они были покрашены в ярко-желтый цвет. Но даже этот ярко-желтая краска не могла справиться со всеобщей темно-синей серостью.
Хортица, гнездо запорожцев…
А это знаменитый ЗАЗ! Гнездо «запорожцев»!..
Нет, заря как будто бы и вставала, но было похоже, что она над нами насмехалась. Восточная Украина, Запорожье, жила только лишь потому, что раз уже родилась, то стоило в ней как-то и существовать, прежде чем она вновь не скатится в небытие. Во всяком случае, так оно выглядело. Запорожье существовало по принципу: «Да отъебитесь вы все».
Мы сели в трамвай. На каждом стекле было наклеено объявление: «Хочешь познакомиться с иностранцем и выехать? Приходи в наше бюро знакомств АМУР. Шведы, итальянцы, испанцы, американцы, немцы».
Большая часть полосок с телефонными номерами внизу была оборвана. На рекламных щитах, как и по всей Украине, казаки рекламировали все, что можно было рекламировать: сладкие сырочки, кредиты, автомобили и ковры. Правда, магазин с коврами рекламировал такой себе Ковер Коверыч[144]. Представьте себе свернутый в рулон ковер — только с глазами, ртом, при оселедце и шашке[145]. Вагоновожатый разогнал своего старого покойника, как будто картошку вез. Пожилые люди пытались удержать равновесие, судорожно хватаясь за поручни. И выглядели они при этом так, словно все это трясение было для них божьей карой. Ну словно сильный ветер или град. Трясет, значит нужно держаться, и всех делов. Мы тупо глядели на двух трубочистов, которые вышли на остановке, очень похожей на черную дыру. Самое подходящее место для трубочистов.
— Гляди, — толкнул я Тараса, — завод запорожцев.
— Даже и не пизди мне, — услышал я в ответ. — Заебательски прекрасный ЗАЗ, чтоб ты знал, ничего красивей нет во всем свете. И заебательски прекрасен плод чрева его. Ведь здесь какое-либо очарование, какая угодно красота — это предмет самой последней необходимости. Эти мудаки, по уши закопавшиеся в собственном дерьме, нихрена, блин, не изменились со времен половцев с печенегами. Единственное, чего они умеют, — бешенным движением Тарас сорвал одно из объявлений бюро знакомств, — это блядовать с каким-нибудь иностранцем только лишь затем, чтобы отсюда съебаться. Вот что этот бедный, омоскаленный восток с людьми делает. Превращает их: либо в слепых гнид, либо в блядей.
И он орал все это так громко, что даже люди начали обращать на нас внимание.
— Ну, и чего пялитесь, мусор москальский, чего пялитесь, — заорал Тарас по-украински. Я прямо подскочил. — Не бойтесь, бандеровец не приехал вас в бандеровскую веру обращать, нихрена из вас уже не будет. Ваша страна — это не моя страна. Никогда, курва, не был, только мы, у себя, в Бандерштадте, слишком поздно это поняли. И нахуя, вот скажите мне, москальское вы шматье, мы за вас кровь проливали?! — накачивал себя Тарас. — Один только, бля, король Данило это понимал и пер на запад, а не на восток, к вашим задолбанным карто…
Тарас прервал на полуслове, потому что я дернул его за рукав и силой поставил вертикально. Этого уже было слишком. Ему еще повезло, что на трамвае ехали одни старики, но даже и они уже начали подниматься с мест. Казаки всегда останутся казаками. Погрузневшие, с обвислыми пузами, зато со злостью в черных, старческих глазах. В ход пошел оскорбляющий и брызжущий слюной русский язык. До остановки оставалось всего ничего. Но водитель затормозил резко, как последнее хамло, и старичье, в своем возбуждении забывшие о необходимости держаться за поручни, посыпались на покрытый уличной грязью пол.
— Выходим, придурок, — рявкнул я, и сдувшийся Тарас позволил себя вывести, словно малое дитя.
— Это не моя страна, — только и повторял он. И очень хотел вернуться на вокзал, чтобы первым же поездом уехать во Львов.
Но мы не вернулись. То есть — я тоже хотел отсюда бежать, как подсказывал мне инстинкт, но не таким образом. Что-то в этой стране уродства меня все же привлекло. И это несмотря на то, что я испытывал перед ней страх.
Запорожье было одной гигантской улицей. Главная улица, Ленина, была словно колода длиной в полтора десятка километров, захуяренная в покрытую грязью степь. Дома на ней были похожи на дома с Маршалковской, только страдающие элефантизмом[146]. И сразу же за тем фасадом начинались деревянные халупы. Там было и что-то дальше, какие-то крупнопанельные массивы, но все хором это все так же выглядело как село селом, но только такое, где больной на всю голову архитектор повсюду наставил бетонные параллелепипеды. А дальше уже была пустота до самого конца и края, именно здесь, в принципе, начиналась вселенская пустота до самого Урана, Нептуна и пояса Койпера. А нет ничего более пугающего, чем пустота. И на самом конце той громадной улицы стоял Ленин — как последнее божество на Земле. А уже за ним — представлял я — не было уже ничего.
