Причудница - [2]

Знакомыми, родней и нежными сердцами;

Но все они при ней казались быть льстецами,

Затем что всяк из них завидовал то ей,

То цугу вороных коней,

То парчевому ее платью,

И всяк хотел бы жить с такою благодатью.

Одна Ветрана лишь не ведала цены

Всех благ, какие ей фортуною даны;

Ни блеск, ни дружество, ни пляски, ни забавы,

Ни самая любовь – ведь есть же на свету

Такие чудны нравы! —

Не трогали мою надменну красоту.

Ей царствующий град казался пуст и скучен,

И всяк, кто ни был ей знаком,

С каким-нибудь да был пятном:

«Тот глуп, другой урод; тот ужасть[1] неразлучен;

Сердечкин ноет все, вздыханьем гонит вон;

Такой-то все молчит и погружает в сон;

Та все чинится, та болтлива;

А эта слишком зла, горда, самолюбива».

Такой отзыв ее знакомых всех отбил!

Родня и друг ее забыл;

Любовник разлюбил;

Приезд к пригоженькой невеже

Час от часу стал реже, реже —

Осталась наконец лишь с гордостью одной:

Утешно ли кому с подругой жить такой,

Надутой, но пустой?

Она лишь пучит в нас, а не питает душу!

Пожалуй, я в глаза сказать ей то не струшу.

Итак, Ветрана с ней сначала ну зевать,

Потом уж и грустить, потом и тосковать,

И плакать, и гонцов повсюду рассылать

За крестной матерью; а та, извольте знать,

Чудесной силою неведомой науки

Творила на Руси неслыханные штуки! —

О, если бы восстал из гроба ты в сей час,

Драгунский витязь мой, о ротмистр Брамербас,

Ты, бывший столько лет в Малороссийском крае

Игралищем злых ведьм!.. Я помню как во сне,

Что ты рассказывал еще ребенку мне,

Как ведьма некая в сарае,

Оборотя тебя в драгунского коня,

Гуляла на хребте твоем до полуночи,

Доколе ты уже не выбился из мочи;

Каким ты ужасом разил тогда меня!

С какой, бывало, ты рассказывал размашкой,

В колете палевом и в длинных сапогах,

За круглым столиком, дрожащим с чайной чашкой!

Какой огонь тогда пылал в твоих глазах!

Как волосы твои, седые с желтизною,

В природной простоте взвевали по плечам!

С каким безмолвием ты был внимаем мною!

В подобном твоему я страхе был и сам,

Стоял как вкопанный, тебя глазами мерил

И что уж ты не конь… еще тому не верил!

О, если бы теперь ты, витязь мой, воскрес,

Я б смелый был певец неслыханных чудес!

Не стал бы истину я закрывать под маску, —

Но, ах, тебя уж нет, и быль идет за сказку.

Простите! виноват! немного отступил;

Но, истинно, не я, восторг причиной был;

Однако я клянусь моим Пермесским богом,

Что буду продолжать обыкновенным слогом;

Итак, дослушайте ж. Однажды, вечерком,

Сидит, облокотясь, Ветрана под окном

И, возведя свои уныло-ясны очи

К задумчивой луне, сестрице смуглой ночи,

Грустит и думает: «Прекрасная луна!

Скажи, не ты ли та счастливая страна,

Где матушка моя ликует?

Увы! Неужель ей, которой небеса

Вручили власть творить различны чудеса,

Неведомо теперь, что дочь ее тоскует,

Что крестница ее оставлена от всех

И в жизни никаких не чувствует утех?

Ах, если бы она хоть глазки показала!»

И с этой мыслью вдруг Всеведа ей предстала.

«Здорово, дитятко! – Ветране говорит. —

Как поживаешь ты?.. Но что твой кажет вид?

Ты так стара! так похудела!

И, бывши розою, как лилия бледна!

Скажи мне, отчего так скоро ты созрела?

Откройся…» – «Матушка! – ответствует она, —

Я жизнь мою во скуке трачу;

Настанет день – тоскую, плачу;

Покроет ночь – опять грущу

И все чего-то я ищу». —

«Чего же, светик мой? или ты нездорова?» —

«О нет, грешно сказать». – «Иль дом ваш небогат?» —

«Поверьте, не хочу ни мраморных палат». —

«Иль муж обычая лихого?» —

«Напротив, вряд найти другого,

Который бы жену столь горячо любил». —

«Иль он не нравится?» – «Нет, он довольно мил».

«Так разве от своих знакомых неспокойна?» —

«Я более от них любима, чем достойна». —

«Чего же, глупенька, тебе недостает?» —

«Признаться, матушка, мне так наскучил свет

И так я все в нем ненавижу,

Что то одно и сплю и вижу,

Чтоб как-нибудь попасть отсель

Хотя за тридевять земель;

Да только, чтобы все в глазах моих блистало,

Все новостию поражало

И редкостью мой ум и взор;

Где б разных дивностей собор

Представил быль как небылицу…

Короче: дай свою увидеть мне столицу!»

Старуха хитрая, кивая головой,

«Что делать, – мыслила, – мне с просьбою такой?

Желанье дерзко… безрассудно,

То правда; но его исполнить мне нетрудно;

Зачем же дурочку отказом огорчить?..

К тому ж, я тем могу ее и поучить».

«Изрядно! – наконец сказала. —

Исполнится, как ты желала».

И вдруг, о чудеса!

И крестница и мать взвились под небеса

На лучезарной колеснице,

Подобной в быстроте синице,

И меньше, нежель в три мига,

Спустились в новый мир, от нашего отменный,

В котором трон весне воздвигнут неизменный!

В нем реки как хрусталь, как бархат берега,

Деревья яблонны, кусточки ананасны,

А горы все или янтарны иль топазны,

Каков же феин был дворец – признаться вам,

То вряд изобразит и Богданович[2] сам.

Я только то скажу, что все материалы

(А впрочем, выдаю я это вам за слух),

Из коих феин кум, какой-то славный дух,

Дворец сей сгромоздил, лишь изумруд, опалы,

Порфир, лазурь, пироп, кристалл,

Жемчуг и лал,

Все, словом, редкости богатыя природы,

Какими свадебны набиты русски оды;

А сад – поверите ль? – не только описать

Иль в сказке рассказать,

Но даже и во сне его нам не видать.

Пожалуй, выдумать нетрудно,

Но все то будет мало, скудно,

Иль много, много, что во тьме кудрявых слов