Прибрежный пират. Эмансипированные и глубокомысленные - [50]

Бернис заметила, что Уоррен, бренчавший до этого на укулеле, оторвал взгляд от инструмента и вопросительно посмотрел на нее.

– Ах, я не знаю! – стояла она на своем; ее щеки загорелись.

– Соврала! – снова поддразнила ее Марджори.

– Колись, Бернис! – встрял Отис. – Скажи, когда стартуем?

Бернис снова обвела взглядом присутствующих – казалось, взгляд Уоррена преследовал ее по пятам.

– Мне нравятся короткие стрижки, – торопливо сказала она, словно он ее об этом спрашивал, – и я хочу постричься.

– Когда? – задала вопрос Марджори.

– Когда угодно!

– Тогда не стоит откладывать! – намекнула Роберта. Отис вскочил.

– Здорово! – воскликнул он. – И устроим вечеринку! Ты ведь, кажется, говорила – парикмахерская в гостинице «Севье»?

Миг спустя все уже были на ногах. Сердце Бернис бешено стучало.

– Что? – ахнула она.

Из дверей отчетливо раздался презрительный голос

Марджори:

– Не беспокойтесь, она еще передумает!

– Пойдем, Бернис! – воскликнул Отис, направившись к дверям.

Две пары глаз, Уоррена и Марджори, наблюдали за ней, сомневались в ней, бросали ей вызов. Еще секунду она сильно колебалась.

– Хорошо, – быстро сказала она. – Не вопрос! Я готова.

Через несколько показавшихся вечностью минут, направляясь по вечерней дороге в центр города и сидя рядом с Уорреном – остальные ехали за ними, в машине Роберты, – Бернис почувствовала себя Марией Антуанеттой, которую везут в телеге на гильотину. У нее мелькнула мысль: а почему она не плачет, не кричит, что все это было ошибкой? Лишь эта мысль удерживала ее, чтобы не вцепиться обеими руками в волосы, защищая их от неожиданно ставшего враждебным внешнего мира. Но она не сделала ни того, ни другого. И даже мысль о том, что скажет мама, больше ее не пугала. Настало время величайшего испытания ее стойкости, и ей предстояло доказать свое право находиться в звездном сонме популярных девушек.

Уоррен уныло молчал, а когда они подъехали к гостинице, остановил машину у края тротуара и кивком предложил Бернис выйти первой. Из машины Роберты прямо к парикмахерской, глядевшей на улицу двумя четко вырисовывавшимися зеркальными стеклами витрин, высыпала веселая толпа.

Бернис стояла на краю тротуара и смотрела на вывеску: «Парикмахерская Севье». Да, точно, вот и гильотина – а вот и палач: старший парикмахер, в белом пиджаке, с сигаретой в зубах, равнодушно облокотившийся на первое кресло. Наверное, он о ней слышал; должно быть, ждал ее тут всю неделю, куря одну за другой бесчисленные сигареты и стоя рядом с этим зловещим, слишком часто поминаемым первым креслом. Ей завяжут глаза? Нет; но шею обхватят белой тряпкой, чтобы кровь – какая чушь… волосы, конечно! – не попали на одежду.

– Ну, давай, Бернис, – произнес в этот момент Уоррен.

Гордо задрав подбородок, она прошла по тротуару, толкнула входную дверь и, не удостоив даже взглядом шумный и буйный ряд зрителей, занявших места на скамейке для ожидающих своей очереди, подошла прямо к старшему парикмахеру:

– Постригите меня коротко!

Старший парикмахер слегка разинул рот и уронил на пол сигарету:

– Чего?

– Я хочу коротко подстричься!

Закончив на этом прелюдию, Бернис уселась на высокое кресло. Полулежавший на соседнем кресле намыленный для бритья мужчина повернулся на бок и изумленно посмотрел на нее сквозь пену. У одного из парикмахеров дрогнула рука, из-за чего была испорчена ежемесячная стрижка маленького Уилли Шунеманна. Сидевший в самом дальнем кресле мистер О’Рейли что-то пробурчал и с чувством выругался по-ирландски, когда его щеку царапнула бритва. Пара чистильщиков обуви с округлившимися глазами тут же бросилась к ее ногам… Нет, Бернис не желала почистить туфли!

Снаружи остановился пешеход и стал глядеть в витрину; к нему присоединилась еще парочка; тут же рядом с ними возникла дюжина мальчишеских носов, прижавшихся к стеклу витрины; летний бриз доносил обрывки разговоров с улицы.

– Гляди-ка, ну и отрастил паренек волосы!

– С чего это ты решил? Это же бородатая дама, он только что ее побрил!

Но Бернис ничего не видела и не слышала. У нее осталось лишь осязание: вот этот мужчина в белом пиджаке вытаскивает у нее из волос один черепаховый гребень, затем другой; его пальцы неуклюже возятся с непривычными шпильками; и эти волосы, ее удивительные волосы, сейчас исчезнут, и никогда больше не почувствует она их роскошную пышную тяжесть, никогда больше она не почувствует у себя на спине свисающее шоколадное великолепие. В одно мгновение она чуть было не расплакалась, потеряв самообладание, но затем ее взгляд механически сфокусировался на Марджори, скривившей губы в легкой иронической усмешке, словно собираясь сказать:

«Сдавайся и слезай с кресла! Ты попыталась выступить против меня, и я при всех назвала тебя обманщицей. Сама видишь – у тебя нет ни единого шанса!»

И тогда вся еще оставшаяся у Бернис энергия поднялась волной протеста, и она сжала руки в кулаки под наброшенной на шею белой тряпкой, а взгляд стал таким странным, застывшим, что Марджори его надолго запомнила и даже рассказывала о нем впоследствии.

Через двадцать минут парикмахер развернул ее лицом к зеркалу, и она вздрогнула, в полной мере оценив нанесенный ущерб. Волосы от природы у нее были не вьющиеся, и теперь они с обеих сторон обрамляли ее внезапно побледневшее лицо двумя гладкими безжизненными монолитами. Она была страшна как смертный грех – она знала, что станет страшна как смертный грех. Простота, словно у Мадонны, – вот в чем заключалась основная прелесть ее лица. А теперь она исчезла, и она стала выглядеть – ну, ужасно заурядной… не облезлой, конечно, а лишь смешной, словно обитательница Гринвич-Виллидж, забывшая дома очки.