При загадочных обстоятельствах - [5]

— Сам Козаченко как?

— Деловой мужик. Слесарь первейший и порядок в таборе держит — будь здоров! Я как-то смехом предлагал ему стать моим заместителем по дисциплинарной части. Отпетых разгильдяев у меня в бригаде, конечно, нет, но, что греха таить, дисциплинка иной раз прихрамывает. Как ни крути ни верти, а в сельском хозяйстве трудновато наладить работу по производственному принципу. У нас ведь, как страда начинается, — перекурить некогда…

Только-только Голубев и бригадир разговорились о житейских делах, в кабинет вошел кряжистый мужчина с морщинистым лбом и густой проседью в медно-рыжих, подстриженных «под горшок» волосах. Взглянув на Голубева, одетого в милицейскую форму, он смял в руках снятый с головы кожаный картуз, невнятно буркнул «Добрывечер» и, словно изваяние, застыл у порога.

— Проходи, Федор Степанович, садись, — пригласил бригадир. — Разговор к тебе есть.

— Дак, я ж ничего не знаю, — с акцентом сказал кузнец, примащиваясь на стул у самой двери.

— Откуда тебе известно, о чем разговор пойдет?

Бронзовое лицо кузнеца покраснело. Он словно растерялся и виновато кашлянул:

— Дак, по селу брехня покатилась, вроде цыгане на пасеке убийство совершили…

— И ты о цыганах ничего нам сказать не можешь?

— А чого я про них плохого скажу?..

— Нам не только плохое нужно.

— Ну, а так… цыгане есть цыгане.

— Как они сегодня с работы ушли? — спросил Голубев.

Кузнец пожал плечами:

— Дак, кто ведает, как…

Бригадир нахмурился:

— Ты не был, что ли, с утра на работе?

— Был.

— Ну, так в чем же дело, Федор Степанович? Почему откровенно не говоришь?

— Я ж ничего особого не знаю.

— Тебя про особое и не спрашивают. Вопрос простой и ясный; как цыгане сегодня ушли с работы?

Кузнец помолчал, откашлялся, словно у него першило в горле, и медленно заговорил;

— К восьми утра все десятеро под главенствованием самого Миколая Миколаича Козаченки явились в мастерскую. Не успели перекурить, Торопуня на своем самосвале подкатил. Правую фару, видать, по лихости умудрился выхлестать…

— Это шофер наш, Тропынин фамилия, а прозвище за торопливость получил, — объяснил Голубеву бригадир.

Кузнец, будто соглашаясь, кивнул:

— С Торопуниной фарой занялся сам Козаченко. Быстро управился, и цыгане всем гамузом стали домкратить списанный комбайн, на котором в прошлом годе Андрюха Барабанов работал. Хотели годные колеса с комбайна снять… Часов в десять прибег Козаченкин Ромка и во весь голос: «Батька! Кобылу угнали!» Козаченко мигом сгребся и — к табору. Совсем недолго прошло, опять Ромка прибег. Прогорготал с цыганами по-своему: «гыргыр-гыр», — и вся компания чуть не галопом подалась из мастерской. Больше я не видал их…

— Что там у них стряслось?

— Дак, если б Ромка по-русски говорил… Вот, когда первый раз про кобылу закричал, это я понял.

— В какое время Ромка первый раз прибежал?

— Глядя по солнцу, часов в десять, может, чуток позднее. Надо Торопуню спросить — тот всегда при часах.

— Это при Тропынине произошло?

— Нет, наверно, час спустя после того, как Торопуня с Андрюхой Барабановым от мастерской отъехали.

Бригадир опять пояснил Голубеву:

— Барабанов — наш механизатор. Поехал покупать себе «Ладу». Вчера утром из райпотребсоюза звонили, что очередь его подошла. — И спросил кузнеца: — Значит, Андрей с Торопуней в райцентр уехал?

— Ну, — подтвердил кузнец.

Голубев перехватил его настороженный взгляд:

— Цыгане не упоминали в разговоре пасечника Репьева?

— Этот раз нет.

— А раньше?

— Вчерашним утром пасечник в мастерскую заходил.

— Зачем?

— Чего-то с Козаченкой толковал.

— Что именно?

— Навроде про тележное колесо разговор вели. Не знаю, на чем столковались.

— Репьев предлагал колесо цыганам?

— Так навроде.

— А цыганочку Розу знаете?

— Знаю.

— Она не родня Козаченко?

— Сестра. Миколай Миколаевич в строгости ее содержит, а Роза подолом так и крутит.

Кузнец заметно успокоился, однако лицо его по-прежнему каталось напряженным. Задав еще несколько вопросов и не получив в ответ ничего существенного, Голубев закончил писать протокол и предложил кузнецу расписаться. Тот с неохотой вывел в нужных местах неразборчивые закорючки, правой рукой сделал перед грудью замысловатое движение, вроде бы перекрестился, и поспешно вышел из кабинета.

— Верующий он, что ли? — спросил Голубев бригадира.

— Есть у Федора Степановича такая слабость. Библию почти наизусть помнит, церковные посты соблюдает… — Гвоздарев усмехнулся. — Любопытная штука с религией получается. Взять, к примеру, того же Половникова. Всю сознательную жизнь при Советской власти прожил, а в бога верит. Поддался с молодости религиозной мамаше. Понимаете, даже семьи собственной не завел, бобылем живет, с домашним хозяйством один управляется. Но мужик честный до беспредельности.

— Странный какой-то… — Голубев помолчал. — Каждое слово из него клещами вытягивать надо. Кажется, что-то он недоговаривает.

— Недоговорить Федор Степанович может, но соврать — никогда, Великим грехом ложь считает. — Гвоздарев мельком взглянул иа часы: — Ого! Придется вам заночевать у меня, гостиницы в Серебровке нет.

— Я обещал Кротову. Не беспокойтесь.

— До кротовской усадьбы дальше, чем до моей.