При опознании - задержать - [12]

Березку эту, что растет под окном и напоминает ему о березах на родине, он посадил прошлой весной. Проходил мимо почты, увидел, как, подставив лестницу, приемщик почтового отделения лез на крышу, спросил, чего он туда лезет. "Вон проклятая выросла на карнизе", - показал тот на слабенькое, хилое деревцо, что росло в трещине между кирпичами. На эту березку Богушевич уже давно обратил внимание и каждый раз, проходя мимо, дивился ее живучести, стойкости, воле к жизни. Надо же так: летело откуда-то семечко, упало в трещину карниза, в пыль, в горстку занесенной ветром земли и проросло там, корни пробились между кирпичин. На чем только держится, а растет, зеленеет. Иногда думалось: а вдруг то семечко прилетело от кушлянских берез? Нес, нес ветер и принес сюда, на украинскую землю. Богушевич тогда попросил почтового служащего осторожно выдернуть березку и отдать ему. Березка поддалась легко. Богушевич принес ее к себе на службу и посадил во дворе под окном кабинета. Она пошла в рост, почуяв простор и богатую почву, растет себе, во какая вымахала...

- Ну, хорошо тебе здесь? - сказал Богушевич, улыбнулся, протянул руку в окно, дотронулся до ветки с прохладными листиками, погладил их. - Расти на здоровье, радуйся...

За эти минуты служебные заботы, мысли улетучились из головы, легкая истома охватила тело. Сейчас бы полежать, растянуться, а то бы и соснуть часок. "Обидно все же, что рыбалка сорвалась. Обидно", - подумал он, чувствуя, что его окутывает, качает на волнах туман, - подступал сон.

Возможно, и задремал бы, сидя у окна и облокотившись о подоконник, да услышал во дворе голоса. Две женщины с мальчиком зашли во двор и присели на лавку.

- Вот тут и отдохнем, - сказала та, что постарше. - Садись возле меня, Петручок. - Сняла с плеч узел, положила на край лавки. Все сели. Мальчик тут же лег, сунув под голову узелок.

"Может, ко мне", - подумал Богушевич, хотел уже спросить через окно, что им нужно, но по говору догадался, что они не здешние - говорили по-белорусски.

- Петручок, може, поспишь? - спросила младшая.

- Ой, мама, после.

Франтишек высунулся из окна, чтобы лучше слышать.

- Ой, божечка, далёко ж до того Киева, - сказала пожилая. - Ползем, ползем... Обувка и та сбилась, а ноги ништо, выдюжили, несут нас.

- Так ведь не так много осталось, - отозвалась младшая, - еще дня два, и будет киевская губерния.

- А почему ехать нельзя? По железной дороге? Все топай да топай, проговорил мальчик, подобрав под себя босые, исцарапанные, в цыпках ноги.

Босыми были и женщины.

"На богомолье идут, в Печерскую лавру, - догадался Богушевич. - И что их гонит? Беда, видно, какая-нибудь, не просто же вера в бога".

Женщины были в бордовых паневах, на головах чепцы, какие носят на Могилевщине. Старшей за шестьдесят, она седая, с рыхлым лицом, но на тело худощавая. Младшая, мать Петручка, маленькая, с острым живым личиком. Старшая как села, так и не шелохнулась, а эта все что-то делала: то одежду поправляла, то в котомке рылась, то приглаживала белые волосенки Петручка. Измученный Петручок лежал, закрыв глаза.

- Ну, полежи, полежи, - говорила она, - устал, бедненький. А коли устанешь, так и на бороне уснешь. Еще бы! За такую дорогу ноги в зад загонишь, короче станут.

Не часто Богушевичу приходилось слышать вот так родную речь. Он вышел во двор, чтобы поговорить с женщинами.

Увидев его, женщины встревожились, приготовились уже подняться и уйти, младшая подтянула к себе котомку, толкнула мальчика, чтобы встал.

- Добрый день, - поздоровался с женщинами Франтишек.

- И тебе, паночку, день добрый, - отозвалась старшая, и обе поклонились. Младшая сказала мальчику, чтобы и он поклонился. Петручок сделал это поспешно и очень старательно - сначала откинулся назад, а потом качнулся всем телом вперед, низко, прямо под ноги.

- Сиди, сиди, - махнул ему рукой Богушевич. - Можешь полежать, ты же устал.

- А як же, паночку, устали, ног не чуем. Шли, шли да на дворе лавку увидели, - сказала старшая. - Спасибо, что не гонишь. А то прогоняют.

- Откуда ж вы?

- А из-за Беседи.

- В лавру?

- Куда же еще? Не милостыню ж просить. От этого покуда бог миловал.

- Пора горячая - картошку копать, лен стелить, а вы в дорогу...

- Не говори, паночку. Кабы все ладно было, так за это наказать надо. Только цыган бездомный по свету мотается. А мы ж не цыгане.

Женщины рассказали, сколько они шли и почему в Конотоп завернули ведь до Киева есть более короткая дорога. У старухи тут неподалеку брат живет, так с ним повидались, к нему заходили.

- Богу же можно молиться и в своей церкви, - сказал Богушевич, - а не идти за сотни верст.

- Да хиба ж мы не молились? Молились. Мало этого богу. Вот и пошли. Трудом да мозолями доказать всевышнему свою веру, может, и сжалится и отпустит нам грехи наши и нашей родни.

- Такие уж великие у вас грехи? И у малого?

- А как же. У всех грехи есть, только у святых душа чистая. Каждый не только за себя вину несет. Коли один кто из рода зло содеял, так перед богом весь род виноватый, на весь род вина падает, всему роду за то воздается.

И Богушевич услышал от них такую историю. Сына старшей женщины, мужа младшей - Савку - осудили на каторгу. Женившись, Савка отделился от родителей, троих детей нажил. А жизнь горемычная, земли - свиткой накрыть можно. Бился он в батраках, бился как рыба об лед да и учинил злодейство. Остановил на лесной дороге лавочника, который вез товар, отобрал товар и деньги, а лавочника убил. Стал коня с повозкой продавать цыганам - его и схватили. Товар на чердаке нашли. Засудили, в Сибирь пошел.