...При исполнении служебных обязанностей - [29]

– Послушайте, – спросил Струмилин, – а вы не знаете, кто из ребят написал в молодежной газете репортаж "Пять часов на льдине"?

– Не знаю, право… А что?

– Да нет, ничего, просто очень нечестный этот журналист. Тот, кто писал репортаж.

– Почему?

– Он летчика под монастырь подвел. Написал для саморекламы, что его вроде бы не брали на льдину – на такую, куда мы сейчас летим, – так он перед полетом забрался в самолет, спрятался там в пустую бочку и таким образом пробрался на лед.

– Я оправдываю его как журналиста.

– Володя, – попросил Струмилин Сарнова, – откройте, пожалуйста, люк…

– Что, выбросим прессу в седые волны Ледовитого океана?

– Я думаю, что пришло время.

– Ой, не надо, – попросил Дубровецкий, – приношу официальное извинение.

– То-то! Во-первых, на лед никто и никогда пустых бочек не возит. Пустые бочки берут со льда. Во-вторых, пилот сам пригласил этого подонка с собой и вез его в комфортабельной кабине. А с пилота потом спрашивали: как, мол, это так? Почему у вас в самолете летают зайцы? Выговор он заработал. А журналист – славу. Пусть он только никогда не появляется в Арктике, этот писака: если встретите – передайте.

– Меня душит гнев, – сказал Дубровецкий. – Картошка готова.

– Только не умирайте от удушья и режьте сало на мелкие кусочки. Придет Пьянков и поставит все это тушить на плитку.

Богачев сказал вошедшему Струмилину:

– Павел Иванович, ветер очень сильный, в бок бьет. Скорость упала. Может, прибавим оборотов?

– Снова торопитесь? Куда теперь, нельзя ли полюбопытствовать?

Богачев улыбнулся и ничего не ответил.

– Смешной корреспондент, – сказал Пьянков. – Спрашивает меня, почему к островам мы летели дольше на час, чем от островов сюда. А я ему говорю: "Так острова Смирения наверху, ближе к полюсу, мы к ним наверх забирались, а обратно мы точно с горки спускаемся. Как на глобусе". Записал себе в книжку, а я, чтоб не засмеяться, – сюда.

Струмилин сказал:

– Не надо этого делать. Парень он молодой, напортачит – и прощай журналистика.

– А что же он глупостям верит?

– Не глупостям верит. Он вам верит, Володя.

– Я – Пьянков, человек веселый.

– Вот и пойдите к нему, веселый человек Пьянков, и скажите, что пошутили. Прессу надо любить: это самые хорошие ребята, поверьте мне.

Струмилин поудобнее устроился в кресле, надел большие синие очки и натянул на руки тонкие кожаные перчатки. Когда предстояла трудная посадка – а первая посадка на дрейфующий лед всегда очень трудна, – Струмилин надевал тонкие кожаные перчатки, чтобы еще острее чувствовать штурвал.

Вошел Владимир Морозов. Он сел на место Пьянкова, между Струмилиным и Богачевым, закурил и сказал:

– Через полчаса должны прийти на место.

– Через двадцать семь минут, – заметил Аветисян.

– Ого…

– "Не ого", а точность…

– Точность – вежливость королей.

– И анкетное данное штурманов?..

– Лед плохой, – задумчиво сказал Морозов.

Струмилин заглянул под самолет: лед был действительно очень плохой весь в застругах, разводьях и сильно торосистый.

"Я ничего, ничего не помню, – думал Богачев. – Я не помню, как она была одета, и не помню, о чем мы говорили. Я не знаю, сколько времени мы пробыли вместе: час или сутки. Я только помню музыку. Наверное, когда любишь, всегда слышишь музыку".

Богачев закрыл глаза, чтобы лучше увидеть Женю. И он сразу же увидел ее. Он увидел близко-близко ее глаза. Ему даже стало страшно из-за того, что он увидел ее глаза так близко. На левой щеке у Жени были три маленькие родинки. Они образовывали треугольник: точный, как в учебнике геометрии. А потом он увидел ее губы и почувствовал их; ему стало еще страшнее из-за того, что он почувствовал ее губы как наяву.

Богачев быстро открыл глаза и сразу же увидел на себе взгляд Струмилина.

– Ты что?

Богачев шумно вздохнул. Струмилин еще мгновение смотрел на него, пристально и строго, а потом, улыбнувшись, сказал:

– Пойди позови журналиста, пусть посмотрит из кабины, как садятся на лед, а потом подстроишься ко мне.

"Арктика есть Арктика. Погода здесь норовиста и капризна, подобно характеру трафаретной недотроги из советских комедий. Но если норовистость красавиц – досужий плод фантазии писателей, то капризы здешней погоды истинная реальность, против которой, как говорится, не попрешь.

Утром небосклон был по-кентовски поразителен: понизу красный, посредине голубой, стылый, прозрачный, а сверху придавленный густым фиолетом. Но к вечеру подул ветер, заиграла пурга этак метров на тридцать в секунду, и скрылось все в непроглядной белой пелене. И идут сюда, к нам в Тикси, тревожные вести: и мыс Челюскин закрылся, и Птичий закрылся, и Темп тоже.

Вот и сейчас руководитель группы по установке радиовех на дрейфующих льдах Владимир Морозов, и ведущий инженер Сарнов, и командир корабля Струмилин, хотя и пытаются вести со мной сдержанно-светский разговор, но тем не менее я вижу, что им не до меня. С утра до вечера они совещаются о том, как можно поскорее уйти с материка на лед. И я перебираюсь в соседнюю комнату, где члены экипажа и участники экспедиции коротают время за книгами, шахматами и картами. О книгах со мной не говорят, справедливо полагая, что "в доме повешенного не говорят о веревке", хотя журналистика, на мой взгляд, все-таки дальняя родственница литературы, а не родная сестра, как это принято утверждать; всякий человек с мандатом столичного корреспондента принимается здесь как чрезвычайный и полномочный посол Союза писателей СССР. Поэтому количество шишек чуть больше того, чем я, может быть, и заслуживаю.