Президенты RU - [191]

Рядом с тобой идет, держась за твою руку, человек ростом тебе по колено. И ты смотришь на него – вниз. А он постоянно смотрит на тебя – вверх. Для него там, в небе, лицо отца.

Ну и невольно следишь за его взглядом, подымаешь глаза к небу.

Коза гуляет

Маленький человек (нет и двух) устал ужасно. Прожит огромный день – ветер, снег, собаки, санки, фонари. Глаза у Сашонка слипаются, ноги заплетаются. Кажется, выключи свет – и он заснет мгновенно.

Купаю, засовываю в пижаму, укладываю, гашу свет.

– Спи, Сашка, храни тебя Бог.

– Бог, – тихонько повторяет он в той же тональности. Что он имеет в виду – не знаю. Похоже на пароль и отзыв. Ритуал.

За дверью тишина. Но не обольщаюсь – за работу не сажусь, новости не включаю. Не пройдет и пяти минут, как из темноты прозвучит бодрый голос:

– Папа!

– Что?

– Молока и песенку!

Заказ совершенно кабацкий, залихватский. Все равно как «Двести грамм и соленый огурец!». По голосу слышно, что сна у парня – ни в одном глазу.

Приношу бутылку, сую куда-то в темноту. Оттуда уже протянуты маленькие теплые ручки. Он забирает бутылку и предусмотрительно осведомляется:

– Тепло?

– Теплое, не волнуйся.

– Не горяче? – второе «е» на конце прилагательных он считает лишним.

– Нет, не горячее. Пей.

Слышен мощный всасывающий хлюп, потом в бутылку пробулькивает воздух, и парень командует:

– Баю-бай!

Непонятно, как можно так четко говорить с соской во рту. «Баю-баюшки-баю», – начинаю я, но он перебивает:

– Другую!

– Какую?

– Пулю!

В первый раз я взял его на руки баюкать – ему не было и недели. Главная мысль была: не уронить (не дай бог). Вторая – пристроить его поудобнее. И невероятно интересно было разглядывать его лицо – все с ладошку. Глаза, губы, носик… Вдруг я услышал:

Помнят псы-атаманы,

Помнят польские паны

Конармейские наши клинки!

Господи! Оказывается, это я пою. Оказывается, я его баюкаю под песню Гражданской войны: «По военной дороге / шел в борьбе и тревоге / боевой восемнадцатый год…»

С интересом я слушал, как эта песня спелась с начала до конца, неизвестно откуда выплывая.

…Знаю откуда. Дед меня баюкал, носил на руках, пел. Выходит, это «запись» конца сороковых. Что же за устройство такое? – ни черта не помню, важнейшие дела забываю, а дедовская колыбельная уцелела. К слову, дед был старше меня на сорок четыре, а я старше Сашки на пятьдесят.

По военной дороге 1918 года мы с Сашонком пылили месяца два-три. Песня пелась уже автоматически, под чмоканье публики и зверскую зевоту исполнителя. При этом я мог свободно думать о чем угодно – о работе то есть. Мысленно сочиняешь заметку, а песня – совершенно утратив мелодию и смысл – плывет на автопилоте, давно уже съехав с марша в колею колыбельной. В очередной раз дождавшись финальной клятвы:

По курганам знакомым

За любимым наркомом

Мы коней боевых поведем! —

мысленно отмечаю конец очередного круга, где финишная черта «…поведем!» незаметно превращается в стартовую – «По военной дороге…»

Намотаешь кругов пять-семь и стараешься разглядеть в почти полной темноте – закрылись ли глазки…

…Ему было год и три, когда я вдруг затянул «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! С нашим атаманом не приходится тужить».

Под эту махновщину тоже оказалось очень удобно: ему – спать, мне – толкать коляску и думать.

…Потом была черная разлука.

…Потом была встреча. И в первый вечер я запел ему на всякий случай «Баю-баюшки-баю». Вдруг, думаю, малый отвык от военных песен, и они его будут не усыплять, а будоражить?

«Баю-баюшки-баю» нам понравилось. Тем более что почти сразу открылась золотая жила:

Баю-баюшки-баю,

Звери спят в ночном лесу.

Баю-баюшки-баю,

Спит медведь в ночном лесу.

Без всяких умственных усилий язык сам подставляет бесконечный ряд: «спит лиса», «волки спят», «ежик спит», «спит олень»… Зверей в этом ночном лесу бесчисленное множество, и все они спят, подавая хороший пример.

А еще птички спят в ночном саду, и рыбки спят в ночном пруду… (Иногда замечаешь, что язык заплелся, и сойка спит в ночном пруду.)

Но скоро оказалось, что эта классическая колыбельная (баю-бай) усыпляет гораздо медленнее, чем безумные и для слушателя бессмысленные белые кости, тлеющие на Дону и в Замостье.

Медведь, лиса, волки, мыши – понятно кто. У них понятное занятие – крепко спать в ночном лесу. И колыбельная не выполняет своего назначения, потому что ему хочется узнать, кто еще в этом ночном лесу живет. А сверкающие штыки вовсе не будоражат, потому что ничего не значат. Просто ритмичное бормотание, «взрослый лепет».

Естественно, я пытался прервать бесконечное перечисление спящих животных. Но Сашонок немедленно научился торговаться как цыган.

После того как все медведи, и волки, и жабы, и тигры, и даже кони по пять раз выспались, я делаю попытку смыться:

– Все, Сашка, спи.

Но почти уснувший младенец вскрикивает отчаянно и жалобно:

– Баю-бай!

– Нет, я тебе уже сто раз спел.

– Баю-бай! – и сквозь слезы: – манькую! (Короткую, значит.)

– Ну ладно, маленькую. – И я начинаю: – Баю-баюшки…

– Папа, сядь!

Хитроумная малявка знает, что стоящий папа может внезапно ускользнуть. Смешно, что, уткнувшись носом в матрасик и задрав попку (он лет до трех спал на четвереньках), Сашка по звуку определяет, что я коварно пытаюсь петь стоя. Сажусь.