Президенты RU - [158]

Этот воспитатель Иван Михайлович, который устал держать спицу, эти тысячи истязателей – это же наш народ. Вы ему, народу, три года назад обещали покончить с беспризорниками (но ведь не убийством же, не пытками). Все, что сделано для детей, – почти полный запрет для западных усыновителей…

А сколько раз обещали покончить с дедовщиной, с ментами-оборотнями, с коррумпированными чиновниками… Как подумаешь – получается, с половиной народа надо покончить. В том числе с лучшей частью. А кто тогда будет за вас голосовать?

Ху из мистер Путин? [207] 10 февраля 2006, «МК»

Владимир Владимирович, не дает покоя ваша шутка о государственном отношении к свободе печати: «Власть, как мужчина, должна пытаться, а пресса, как женщина, должна сопротивляться».

Вы любите эту шутку, употребляете ее и в разговоре с лидерами Запада, и в кругу соотечественников, то есть продвигаете ее и на внешнем, и на внутреннем рынке. Те, кто хочет вам угодить, старательно смеются. Некоторые в десятый раз, что особенно трудно.

Вы год за годом повторяете эту шутку – значит, в ней отражена ваша позиция, ваш жизненный принцип. И события уже столько раз это подтвердили, что сомнений ни у кого нет.

«Власть, как мужчина, должна пытаться, а пресса, как женщина, должна сопротивляться».

Знаете, прессой я себя чувствую, а женщиной – нет. Видимо, поэтому я изо всех сил сопротивляюсь; ваше предложение мне трудно принять – мешает ориентация. Мешает внутреннее отвращение. Оно же побуждает разобраться в вашей формуле.

Первая часть говорит о некоем мужчине. Что он «пытается» сделать с женщиной – угостить ее мороженым? привить от гриппа?

Нет, и по тексту, и по игривой интонации совершенно ясно: он пытается завалить ее в койку, а культурно говоря – удовлетворить свои скотские потребности. Скотские – поскольку без взаимности. (Хотя должен вам сказать, что у скотов без взаимности не бывает; да вы и сами знаете: если Кони не захочет…)

Так что власть в этой ситуации – грубая скотина, увы.

Вторая часть вашей шутки: пресса, мол, как женщина, должна сопротивляться. А когда женщина должна сопротивляться? Видимо, когда не любит.

Вы сказали «должна сопротивляться» – значит, вы (власть) точно знаете, что мы (пресса) вас не любим.

А как называется, если она сопротивляется, а он пытается? В Уголовном кодексе это называется насиловать. По-вашему, власть должна насиловать прессу? Возможно, это соответствует природе власти.

А что должен сделать нормальный человек, если видит, как мужчина пытается, а женщина сопротивляется? Нормальный скажет: «Эй, мужик, ты что к ней пристал?» Или без лишних слов съездит насильнику в рожу. Это, Владимир Владимирович, как вы понимаете, некий идеал. Жизнь жестче.

Если насильник – главарь местной банды (или дворовой шпаны), известный жестокостью и мстительностью, а прохожий трусоват и восточными единоборствами не владеет, то, увы, скорее всего пройдет мимо, сделав вид, что не заметил – не слышал, не видел.

Так оно у нас и идет: власть пытается, пресса сопротивляется, но никто не заступается – не замечают, наверное.

Такое поведение прохожих позволяет властям «пытаться» не стесняясь.

Но сила на нашей стороне.

За нами журналисты Пушкин и Достоевский, а за вами – кремлевские, павловские, барвихинские. Одно дело – язык Жуковского, другое – язык Жуковки.

Вы, может быть, не поверите, но эти письма переживут вас (вашу власть). Хотя бы некоторые, хотя бы ненадолго. Ибо они не о вас лично, а о Власти.

Прошло всего сто лет, и люди ничего уже не знали о царе (об императоре!), кроме:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

Мало кто помнит, о каком из полковников Пушкин это написал – об Александре I или о Николае I. «Нечаянно» у Пушкина означает «случайно».

Каково это – чувствовать, что в цари тебя пристроил ненавидимый народом олигарх, тогда – могущественный, теперь – беглый.

За вами армия, КГБ, МВД… вы издаете приказы, указы.

За нами – Пушкин, Достоевский… они издавали газеты, журналы, писали заметки (а не только стихи и романы). Власть пыталась изо всех сил, а они сопротивлялись. Она держала их под надзором, отправляла их в ссылку, на каторгу. И вот – ее нет, а они есть.

Мы победим. Весь ход истории – за нас. Пушкин и Достоевский сильнее.

Они сильнее, потому что они не предают. Никогда.

Они опора. Для одних опора – Евангелие, для других – “Mein Kampf”, а для кого-то – примитивные спекуляции политсантехников.

Помните стишок:

«Всё мое», – сказало злато;

«Всё мое», – сказал булат.

«Всё куплю», – сказало злато;

«Всё возьму», – сказал булат.

Стишок кажется детским, но Пушкин написал его чуть ли не в конце жизни.

Похоже на передел имущества. На спор олигарха с КГБ (потому что булат здесь, конечно, не армия; здесь описана не война, а дележка, точнее – рейдерский захват).

У вас всё так и получилось; теперь у вас и то, и другое – и сила, и деньги; но при этом обе руки так заняты, так оттянуты, что трудно даже шевельнуться.

Некоторым школьникам, когда они проходят этот стишок, кажется, будто Пушкин на стороне булата, потому что школьник думает, будто булат – романтический, рыцарский, благородный меч, а не нож бандита, не топор палача.